— Староста общины так сказал? — спросила Ольга.
— Да, так он сказал, — ответил К.
— Я расскажу это Барнабасу, — быстро сказала Ольга, — это его очень подбодрит.
— Но его не нужно подбадривать, — возразил К., — подбодрить его — значит сказать ему, что он прав, что он и дальше должен действовать только тем же способом, что и прежде, но именно этим способом он никогда ничего не достигнет. Сколько бы ты ни подбадривала кого-то, у кого завязаны глаза, чтобы он смотрел сквозь повязку, он все равно никогда ничего не увидит, он сможет видеть, только если снять с него повязку. Барнабасу помощь нужна, а не подбадривания. Подумай сама, ведь там, наверху, инстанции во всем их неопределимом величии — я до того, как сюда пришел, считал, что имею о них приблизительное представление, какая детская наивность! — там, стало быть, инстанции, и против них выходит Барнабас — не кто иной, а именно он и, грустно сказать, — в одиночку; для него еще слишком много чести, что его не оставляют горбиться всю его жизнь забытым всеми в каком-нибудь темном углу канцелярии.
— Не думай, К., — сказала Ольга, — что мы недооцениваем всю тяжесть задачи, которую взял на себя Барнабас. В почтении перед инстанциями у нас ведь недостатка нет, ты сам это сказал.
— Да почтение-то у вас не к тому, к чему надо, — сказал К. — Неуместное почтение только унижает свой объект. Можно ли вообще называть это почтением, если Барнабас злоупотребляет дарованным ему допуском в то помещение, без дела проводя там целые дни, — или если он спускается сюда и подозревает и принижает тех, перед кем он только что дрожал, или если он от отчаяния или от усталости не сразу доставляет письма и не сразу выполняет доверенные ему поручения? Это уж, пожалуй, и не почтение. Но упрек еще серьезнее, это упрек и тебе, Ольга, я не могу тебе этого не сказать. Ведь ты, хотя у тебя, как ты считаешь, достаточно почтения к инстанциям, послала Барнабаса, при его-то молодости, слабости и беспомощности, в Замок или, во всяком случае, не удержала его.
— В том, в чем ты меня упрекаешь, — сказала Ольга, — я и сама себя упрекаю, и уже давно. Не в том, конечно, меня надо упрекать, что я послала Барнабаса в Замок, я его не посылала, он сам пошел, но, наверное, я должна была всеми средствами: силой, хитростью, убеждением — удерживать его. Я должна была удержать его, но если бы сегодня был тот день, тот решающий день, и я бы так же, как тогда и сейчас, чувствовала беду Барнабаса, беду нашей семьи, и если бы Барнабас снова — ясно сознавая свою ответственность и опасность — с улыбкой мягко высвободился от меня, чтобы идти, — я бы и сегодня не удерживала его, несмотря на весь приобретенный за это время опыт; думаю, что и ты на моем месте не смог бы поступить иначе. Ты не знаешь нашей беды, поэтому ты несправедлив к нам, и прежде всего — к Барнабасу. Тогда у нас было больше надежды, чем сейчас, но и тогда наша надежда была невелика, велика была только наша беда — такой она и осталась. Разве тебе Фрида ничего про нас не рассказывала?