Во сне она снова попала в облаву, потому что, проверяя документы, они всегда путают год и день ее рождения — тридцать первый с тридцатым, а тех, кто родился в тридцатом, уже посылают на работу в Германию. В толпе схваченных Лайла опять шла посередине улицы, а по бокам жандармы с автоматами на шее, обращенными к колонне, и рядом огромные собаки. Желтые злые глаза собак и черные дула автоматов ни на миг не переставали следить за колонной. А во сне и собаки, и автоматные дула, и схваченные люди смотрели только на Лайлу. На нее указывали пальцами, что-то сердито говорили, обвиняли в чем-то, только слов нельзя было разобрать. Лайла хотела крикнуть: — Я не виновата! — но рот был точно ватой заткнут, она не могла издать ни звука. И тут Лайла увидела мать. Мать шла под руку с жандармом, болтала о чем-то, смеялась, но шла она задом наперед и глядела на Лайлу. Жандарм тоже смотрел на Лайлу и что-то спрашивал, наверно, не ее ли это дочь, а мать смеялась и качала головой, нет, нет, мол, не ее… и ластилась к плечу жандарма. Лайла пыталась побежать, крикнуть, что да, дочь она ей, но мать стала как-то таять, сквозь нее уже стали видны стволы лип, и люди, которые еще не были схвачены, шагали по тротуару, и тут мать совсем растаяла. На Лайлу глядели лишь автоматные дула, слышались осуждающие голоса, шорох шагов, и тогда она вдруг поняла, что это сон, и, застонав, открыла глаза.
Над головой потолочные балки с облупившейся побелкой. Всего-навсего сон. Но шум голосов и гул шагов все равно не утихают. Это спросонья. Лайла провела пальцами по глазам. Опухли и болят.
Непослушными со сна руками Лайла оделась, причесала жидковатые волосы, заплела косички и привычным движением надела грубый передник из мешковины, хотя никакой работы не предвиделось. Пошла к тазу умыться. Увезен. Только ковшик каким-то чудом оставлен. Взяв ковшик, Лайла пошла к колодцу. Вот умоется холодной водой, тогда и умолкнут эти голоса — их так много, будто на дороге полно людей. Это все спросонья, спросонья… Спросонья-то и шла она не так, как надо, ее пошатывало, даже руки вперед выставила, чтобы не наскочить на что-нибудь. И коловорот дважды вырывался из рук, пришлось крутить заново, пока полное ведро не поставила на край колодца.
Лайла ковшиком лила воду в ладошку и надолго прикладывала ее к воспаленным глазам, смачивала лоб, шею, волосы, пока не исчезла сонливость. Но шум шагов и гул голосов не проходили.
От колодца дороги не видать, а выглянуть за угол дома боязно. Вдруг снова облава? Здесь, на селе! Гонят в Германию? Лайла вбежала в дом, заперлась и осторожно подошла к окну. Не вплотную, тогда снаружи могут заметить, а встала поодаль, чтобы самой видеть.