На этот раз оборванец поверил Брину, стремительно вознёсся по каменной стенке вверх, перемахнул через решётку, и не успел Брин отдать ему магазинную редкость, как Тамаев присел, словно бы для прыжка, и охнул:
— Парень, а ведь я тебя знаю, — поймал острый колючий взгляд оборванца и окончательно уверовал в то, что знает его. — Ты, парень, из Финляндии, верно?
Оборванец сделал несколько шагов назад, проговорил простуженно, гнусаво:
— Ошибаешься, дядя!
— Не-а, не ошибаюсь! Тебя Мишкой зовут?
Ничто не изменилось в лице беспризорника, только глаза стремительно сузились, обратились в недоверчивые чёрные щелки, и оборванец отрицательно мотнул головой:
— Нет, дядя, не Мишкой. Ошибаешься! — отступил ещё на несколько шагов.
— Ну, как же, как же! — боцман сделал шаг к оборванцу, протянул к нему руку, но не достал. — Тебя ещё мы угольной яме нашли. Было дело? А Красков над тобою опекунство взял, усыновил, помнишь? Было дело?
— Не было, не было, не было, — оборванец быстро-быстро замотал головой, сгорбился, худенькое некормленое тело его тряхнуло, будто от удара током, он развернулся и побежал по набережной прочь.
— К-куда? Стой! — закричал боцман, кинулся было вслед за оборванцем, но оскользнулся и еле-еле устоял на ногах. — Тьфу, малахольный! Понимаешь, пацана в бункерной яме нашли, усыновили, обогрели, одели, обули, накормили, а когда сюда уходили — под присмотром оставили. А он, видать, дёру из Финляндии дал.
— Дёру?
— Да, — перегнувшись через перила, боцман глянул под мост. — И удочку свою малахольный оставил.
— Перепугался. Здорово перепугался, — тихо, словно бы прислушиваясь к чему-то, произнёс Брин. — Удочка — самая главная его ценность. Бросил удочку. И крючок не взял. Ты прав, Тамаич, есть в нём что-то малахольное.
— И я говорю — малахольный! Тьфу! — боцман растёр плевок ногой, подкрутил усы, давая понять, что пора прощаться, старый дружок понял его точно так же. — Саня, встречаемся в четверг! Пароль запомнил? Приходи, о деле поговорим, о хорошем деле! — Тамаев хлопнул Брина ладонью по плечу, тот чуть не присел, и не оглядываясь, двинулся вдоль канала.
Удочка оборванца осталась сиротливо лежать на камнях. Брин аккуратно смотал её, оглядел крючок-самоделку, зацепил остриём за мякоть черёмухового удилища, пристроил так, чтобы удочку с набережной не было видно. Оборванца было жаль. Посмотрев Тамаеву вслед, произнёс коротко:
— Ну и с-сука же ты!
Тамаев долго соображал, сказать своим, что видал красковского паренька, или не говорить — что-то удерживало его, вызывало неприятное ощущение, потом решил: надо всё-таки сказать. И дело было не в том, что Тамаев боялся покойника Краскова — плевать, какого мнения тот будет о нём, не в том, что Сорока, которому Красков завещал своего огольца, станет кривить рот — на это вдвойне плевать: а вдруг молчание заденет других?