— Чека? — спросил он неверяще. Мелькнула слабая мысль: а может, с ним собираются разделаться за былое, за то, что осталось в прошлом — мало ли кому он мог плюнуть в суп, прожечь дырку в штанах, дать втихую по уху, либо на бегу поставить подножку: за тридцать с лишним прожитых лет всякое было. Орловский споткнулся, ноги у него подогнулись.
— Чека! — подтвердил моряк с дёргающейся щекой.
Гулко сглотнув слюну, Орловский накренился вперёд:
— Не верю! — в ту же секунду сделал резкий рывок вперёд, повис на руках моряков, просипел: — Пустите, падлы!
— Тихо! — предупредил его чекист с дёргающейся щекой и сунул под подбородок холодный ствол. — Ша!
Орловский засипел, вывернулся всем телом, стараясь освободить руку, лягнул Крестова ногой, растопыренной ладонью умудрился залезть к себе в карман, но ухватить рукоять браунинга не сумел. Из глаз полетели красные брызги, густое сеево, сплошной поток, на минуту он ослеп, перестал видеть, повис на руках чекистов, а когда пришёл в себя, то обмяк совсем и заплакал: в кармане браунинга уже не было, из штанов чекисты выдернули ремень с начищенной латунной пряжкой. Орловский понял, что шансов больше не осталось ни одного, затрясся всем телом. Плакал он совершенно беззвучно.
Ни одному из тех, кто участвовал в сходке на кладбище, не удалось уйти, — взяли всех.
Той же ночью на квартирах Комарова и Ромейко были сделаны обыски. Были найдены типография, динамит, бомба иностранного производства — как потом выяснилось, для уничтожения Красина, — оружие, семь чистых трудовых книжек, печать и штамп с надписью «Чрезвычайная комиссия по борьбе с сыпным тифом».
События начали раскручиваться с киношной быстротой — замелькали люди, лица, конные экипажи, чадящие чёрным вонючим дымом машины, мир поднялся на дыбы, чекисты действовали стремительно, разом появляясь в различных концах города — на Петроград была накинута целая сеть, и улов оказался богатым.
Боцману Тамаеву повезло. Раису Болеславовну Ромейко он считал избалованной барынькой («У барынек свои капризы: на собственный палец плюнет и, если это пальцу не понравится, то на дворе рубят головы двум гусям», — довольно складно говорил он и вертел в воздухе огромной красной ладонью, отклячивая большой красный палец.), на кладбище не был, встречался с Саней Брином, вечером они с Раисой Ромейко повздорили, и Тамаев насупился, налился алой кровью, в ушах у него зашумело.
Если бы другая ситуация и другое место, он высказал бы барыньке всё, что о ней думает, либо поступил ещё круче — взял бы её за тощую птичью шейку и окунул пару раз в канал. Если бы Раиса не поняла, в чём дело, оставил бы её плавать в мутной воде, среди дохлых, погибших в любовных весенних муках лягушек. Слишком уж барынька писклявоголоса, с дурным характером и скрипучей костью — с какой стороны к ней ни подойдёшь, она то скрипит, то пищит, то бровь выгибает гневной дугой — того гляди, ударит молнией. Раиса Ромейко в свою очередь также брезгливо относилась к Тамаеву, от которого постоянно воняло то табаком, то чесноком, то гнилыми зубами, то всем вместе сразу, квартира от моряков пропиталась потом, плохо выстиранными носками, сложным духом оружейного масла, горелого пороха и ваксы. Всё это вызывало у неё раздражение, ощущение изжоги, того, что в карман её забралась чужая рука. Если к одним — например, к ловкому, с серыми девчоночьими глазами Сороке или к худенькому, хмуролицему Краскову, который месяц назад исчез и больше не появлялся на квартире, видать, отбыл в Финляндию, — она относилась сносно, терпела их, то на Тамаева несколько раз жаловалась Шведову. Шведов успокаивал её, говорил, что это временно, просил немного подождать, но Тамаеву ничего не сообщал. В борьбе политической бытовые осложнения совсем не нужны, справедливо полагал он.