— Слушала… — невольно улыбнулась Софья. — Да над тобой, когда ты спишь, хоть из пушки пали — не повернешься. Дай, пожалуйста, чаю — и я побегу в театр.
— Не обижал он вас, аспид? — грозно спросила Марфа, бухая на стол исходящий паром самовар.
— Что ты… — Софья отвернулась к замерзшему окну. — Скорее, это я его… Господи, отчего жизнь так по-глупому складывается?.. Нет, не хмурься, Марфа, все хорошо.
— Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего… Охти, барышня, сидели б мы с вами лучше в Ярославле…
В который раз Софья подумала, что Марфа совершенно права. После ночного разговора с Федором на душе остался отвратительный осадок, и, хотя Софья и понимала, что не приснись ей кошмар, никакого разговора не случилось бы вовсе, ей было тяжело.
Что ж, пусть страшный сон, пусть истерика, пусть слезы… Жаль, конечно, что Федор видел все это, ни к чему было… Но зачем вспоминать о Черменском, рыдать с новыми силами, упрекать себя в том, что прошло давным-давно?.. Как расшатались нервы, чтоб ей провалиться, этой Татьяне. Как она, Софья, могла мечтать когда-то о том, что будет ее петь?! Софья схватилась обеими руками за голову и в полном отчаянии подумала, что не хочет, не хочет, не хочет идти в театр!.. Не хочет подниматься на сцену, распеваться, вновь и вновь репетировать арии, дуэты, мизансцены… Сказаться больной, остаться дома? Но в театре уже ждут дирижер и оркестр, ждет Заремин, ждут хористы, до премьеры — неделя… Нужно идти, нужно работать. Софья одним духом втянула в себя оставшийся чай, наспех ополоснула лицо под рукомойником и отправилась одеваться.
В театр она вошла вовремя, ожидающий ее Заремин распевался у рояля, в зале было полным-полно хористов и солистов второго плана. Альтани еще не появлялся, а в первом ряду, к полному унынию Софьи, расположилась Нравина в окружении своей свиты. Грешнева заметила ее еще из дверей и постаралась пройти мимо с самым независимым видом. Она уже поднималась по боковым ступенькам на сцену, когда услышала пущенный в спину ядовитый, намеренно громкий шепот:
— Вы только посмотрите, в каком состоянии наша богиня является в храм искусства! Непричесана, заревана, платье все в разводах… восхитительно! Я слышала, что вернулся из своей Тьмутаракани ее торгаш — ну и разумеется, нынче ночью мамзель Грешневой некогда было подумать ни о репетиции, ни о внешнем виде! Господи, как только эти стены терпят…
Конец фразы Нравиной потонул в тихом хихиканье свиты, и Софья так и не услышала, что вынуждены терпеть стены Большого театра.
Прическа Софьи была в полном порядке, платье — новым, и, окажись она в сносном настроении, то постаралась бы не обратить внимания на выходку Нравиной — как делала это до сих пор. Но не сегодня. Чувствуя, как поднимается, растет внутри горячая, душная волна гнева, которую бесполезно было останавливать, Софья развернулась и быстро спустилась со сцены обратно в зал. Мельком она подумала, что, вероятно, сильно изменилась в лице, потому что окружавшие Нравину актрисы кинулись врассыпную. Сама примадонна осталась сидеть, но сильно побледнела. Когда же Софья подошла и быстрым уверенным движением, словно проделывала это всю жизнь, схватила соперницу за уложенный на затылке шиньон, Нравина взвыла, как вырвавшийся из тоннеля паровоз.