Возможно, Лиза действительно предчувствовала нависшую мрачной грозовой тучей беду. Может, именно с этим предчувствием связана иллюминация, которую она каждый раз устраивала в квартире с наступлением сумерек. Она постоянно ждала надвигающегося несчастья, но не могла предвидеть, с какой стороны его следует ждать. Та гостиная в чужой квартире, где оборвалась ее жизнь, тоже была залита электрическим светом, раздробленным и многократно усиленным гранями сверкающих антикварных посудин. В этот свет и сверкание безжалостным диссонансом врывалась почерневшая, мертвая орхидея, в горшок с которой я бросил кубики льда, когда Ева выпила виски, не дождавшись меня из кухни. Обе женщины, обездвиженно лежащие среди этого блеска, казались сказочными мертвыми царевнами. Только вот Лизу мой поцелуй не смог разбудить.
После похорон жены мне казалось, что моя жизнь кончена. Я не мог простить себе смерти Лизы. Из-за моего, как я сейчас это понимаю, больного самолюбия и эгоистичных устремлений мы поехали в Петербург. Столичный город казался мне самой подходящей стартовой площадкой для такого многообещающего журналиста, каким я себя считал. Мне надо было хранить то, что у меня было ценного: семью, Лизу, а я целиком отдался работе – интересовался сомнительными успехами в деле расширения горизонтов собственной деятельности. То, что я считал преступной успокоенностью и самодовольством, на самом деле было простым и незамысловатым человеческим счастьем, которое я не сумел распознать. Мне делалось до горечи стыдно, когда я вспоминал, с каким мрачным настроением в ту страшную предновогоднюю ночь я ехал из редакции домой. Я был раздражен и обессилен тем, что не успел сделать статью такой бескомпромиссно разящей, какой намеревался, и вынужден был сдать ее редактору в сильно выхолощенном виде. Мне надо было бы радоваться предстоящему празднику, тому, что меня ждут замечательные друзья Караяны, любимые Лиза и Игнат, а я красиво страдал неудовлетворенностью и предавался самой черной меланхолии. Помню, что как раз тогда, уже по пути к Караянам, я наконец нашел для своего состояния, как мне тогда показалось, очень точное определение – духовная клаустрофобия. Я даже прикинул, что в следующую статью непременно вставлю это нестандартное словосочетание. Если бы я думал о другом, об Игнаше и Лизе, если бы радовался предстоящей встрече Нового года в хорошей компании, возможно, я был бы внимательней на дороге, и меня не занесло бы на питерскую окраину, где случилось то кошмарное происшествие.
Или все и должно было случиться именно так? Кажется циничным, что я могу такое даже предполагать. Но ведь именно эта цепь случайных трагических совпадений привела к тому, что я сейчас имею. Хотел бы я повернуть время вспять и вновь оказаться в Пятигорске тогда, когда нам с Лизой было по десять лет, когда в ее руке золотился апельсин? Нет. Не хотел бы. Девочка Лиза была моим прошлым. Щемящим, по-прежнему волнующим, но прошлым… Хотел бы я вновь попасть на свою свадьбу с ней? Нет. Юная женщина Лиза должна остаться только в моей памяти. Хотел бы я изменить события той новогодней ночи с тридцать первого декабря на первое января, когда погибла Лиза? Не знаю… Да, вот так… Не знаю… Я не был знаком с Германом Панкиным, которого сбил на перекрестке, а потому не могу искренне сокрушаться о его смерти. Тем более, что если бы я его не сбил, то… А как же Лиза? Неужели мне не хотелось бы, чтобы она осталась жива? Конечно, хотелось! Да, хотелось бы… Или уже не хотелось бы? Я извелся и замучался, задавая себе этот вопрос уже несколько лет подряд. Пожалуй, для Лизы лучше не знать того, что случилось потом… Если бы она не умерла от яда, то, возможно, покончила бы с собой, когда узнала бы о другом. А она непременно узнала бы. Я никогда не смог бы ее обманывать и сказал бы обо всем сам. Но может быть, мне и не пришлось бы ее обманывать, поскольку все между нами осталось бы как прежде… Кто теперь может знать, что было бы, если бы… Ох уж это «если бы»…