Обычно по окончании литургии оглашенных я не выходила во двор, как требует строгий канон, а лишь отступала поближе к выходу. И заповеди блаженства (то же, что Нагорная проповедь) находили во мне самого внимательного и благодарного слушателя. Жиденький хор певчих бедной Сретенской церкви доносил до меня свежую, как только что срезанный в зимнем саду цветок, эманацию мысли двухтысячелетней давности:
Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.
Блаженны плачущие, ибо они утешатся.
Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.
Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо
они насытятся.
Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.
Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят…
Я была плачущей, я жаждала правды, я вынуждена была быть кроткой…
«У Т. два пути, — сказал моему мужу наш сосед, в то время рядовой, а ныне один из «генеральных» писателей, — путь цинизма и путь смирения; так как цинизм не в её натуре, остаётся смирение». Ведь как в воду смотрел! Я старалась быть милостивой к своим недругам, рассуждая примерно так: мне тяжело на моём месте, а им тяжело на их — откуда я знаю все их обстоятельства, комплексы, заскоки?.. Всё это, — я уже знала из богословской литературы, — и есть осознание нищеты своего духа, то есть крайней его неполноты по сравнению с тем Духом, к которому он тем не менее стремится.
Была ли я чистой сердцем? Не знаю. Хотела быть — это точнее. Тому, что существует связь между «узрением Бога» (верой) и таким стремлением, есть немало Доказательств. Указывает на такую связь и Клайв С. Льюис: «… одним Он являет Себя гораздо больше, чем другим, — и не потому, что у Него есть любимчики, а потому что невозможно Ему явить Себя человеку, весь ум и характер которого не в состоянии принять Его, точно так же, как солнечный свет, хотя и не имеет любимцев, не может отразиться в пыльном зеркале столь же ясно, как в чистом».
Фигурально выражаясь, я омывала слезами своё пыльное зеркало, и оно становилось чище, и в нём отражался Бог.
Так что «заповеди блаженства», считала я, имеют ко мне непосредственное отношение. «Радуйтесь и веселитеся!» — мажорный призыв хора на каждой литургии — животворил сердце. Я выходила из церкви совершенно в другом настроении, чем входила в неё.
Не так давно, уже на шестом году перестройки, старинный приятель, тоже поэт, всеми силами отбивающийся от «официального христианства» (другого он не знает), объяснил мне, что именно отталкивает его в этом столь распространённом ныне «увлечении». Те житейские и прочие блага, которые надеются извлечь из принадлежности к церкви неофиты. «То вступали в партию, а теперь идут в церковь», — довершил он своё «фэ».