Объяснял им, что это они, греки, изобрели демократию, что российскому демосу она тяжело даётся.
Постоянно кто‑нибудь подходил к столику. Мой старикан в фуражке наливал из бутылки каждому в рюмочку. Каждый хотел чокнуться со мной. Бутылка быстро опустела. Тогда я сам купил у буфетчика две литровых бутылки вина, выставил их на стол.
Произошло, как говорится, оживление в зале.
И вот тогда мне пришла в голову дикая мысль хоть как‑то утешить этих людей, спеть им песню. Тем более, кажется, самое распространённое здесь мужское имя – Константинос, то есть Константин, Костя.
«Шаланды полные кефали
В Одессу Костя привозил,
И все биндюжники вставали.
Когда в пивную он входил.»
В паузах я, как мог, объяснял смысл отдельных слов. Впрочем, «Одесса», «шаланда», «кефаль» – всё это было им и так понятно.
Допев песню, я услышал оглушительные аплодисменты. Встал и решил немедленно удалиться. Но у выхода меня задержали два старика. Они прямо‑таки вцепились, умоляя зачем‑то подождать, совали под нос пятерню с растопыренными пальцами, тараторили: «Пента, пента!»
Я понял, что просят обождать пять минут. Недоумевая, уважил их, остался. И они выскочили под ночной дождь.
Действительно, через пять минут явились. Один из них держал под промокшей курткой магнитофон.
Короче говоря, пришлось опозориться ещё раз – исполнить песню на «бис».
…Вот о чём вспоминал я, ожидая задержавшегося в кафе–баре Дмитроса. За это время столики вокруг меня стали заполняться туристами. В воздухе повеяло прохладой.
Он подошёл, запыхавшись, извинился, сказал по–английски:
— Идём в мой дом. У меня к тебе дело. Очень серьёзное.
Зима. И люди со своими нуждами
виднее Богу.
Метёт метель над полем, над старушкою,
одолевающей дорогу.
Дымки деревни воздымают руки
в немой молитве
о торфе, о дровах… И эти строки
средь снежных рытвин
бредут с обугленной от горя беженкой.
ведущей за руку ребёнка,
что разрумянился, как вишенка,
до плеч закутан шалью тонкой.
Бредут с надеждой к далям города.
А там в подземных переходах
слепцы, терзаемые голодом,
бомжи и нищие – невпродых.
И эти строки с ними молятся,
не у людей – у Бога просят.
Метель кружит у моего лица,
не отличишь — где снег, где проседь.
Дмитрос живёт близко от набережной. Поднимаясь с ним по крутой улочке между двух рядов впритык стоящих старинных зданий, я пытался выяснить, по какому поводу звонил он весной, о каком деле пойдёт речь. Сама понимаешь, общих, да ещё серьёзных дел у меня с ним быть не может. Несмотря на симпатию друг к другу.
Дмитрос отмалчивался. И я замолк, поддавшись очарованию провинциальной тишины, цветущих лиан, свешивающихся с каменных оград, пальм, сонно пошевеливающих своими поднятыми ввысь зелёными веерами.