Чердак на три четверти был забит сеном. Коняхин сделал в нем нору, залез в нее, замаскировал изнутри вход. В норе было тепло, его разморило и стало клонить ко сну. Внизу было тихо, в хате о чем-то изредка переговаривались, но он различал только мужской, женский и детский голоса, слов же разобрать не мог. Должно быть, разговаривали слишком тихо.
Он задремал. Разбудил его чужой женский голос:
— Куда это тебе, Ефимия, столько воды?
И знакомый голос:
— Ребенка купать. Всю ночь надрывался.
— Может, заболел? Застудишь.
— Ничего, распарится — крепче спать будет.
— Ну смотри.
Потом скрипнула дверь и по двору прошаркали чьи-то шаги. Наверное, женщина шла в калошах.
Он решил не спать. И все-таки опять задремал, его разбудил робкий детский голосок:
— Дяденька!
Сквозь сено он увидел девочку. Она сидела на корточках и оглядывалась. Лейтенант разгреб сено и высунулся:
— Ты меня?
— Ага. Вот это вам, — она сунула ему алюминиевую, почерневшую от времени кастрюльку. Потом стала сматывать с лежавшей рядом куклы тряпки. Аккуратно скатала их в трубочку и протянула лейтенанту.
В кастрюльке был суп — жидкий, но пахнувший удивительно вкусно. Девочка вынула из-за пазухи деревянную ложку. Она смотрела, как он ел, и в глазах ее были одновременно и страх и любопытство. Лейтенант подмигнул ей, и девочка улыбнулась.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Тоня. А вас?
— Дядя Саша. Я страшный?
— Не-е, — протянула девочка. — Грязный.
И, вспомнив что-то, заторопилась. Она вернулась быстро, лейтенант еще не успел съесть суп. В бидончике с отбитой эмалью принесла теплую воду. Опять присела на корточки и стала смотреть на лейтенанта. Страха в ее взгляде не было, осталось только любопытство.
Он начал зубами развязывать узлы на забинтованной руке.
— А ты уходи, — сказал девочке, подумав, что ей незачем смотреть на его раны. Но девочка не ушла, только подвинулась ближе к лазу и оттуда смотрела на него.
Он тщательно промыл раны, перевязал их, сунул остатки тряпок за пазуху, для Яши.
— Теперь забирай посуду и уходи, — сказал девочке.
— Велели оставить здесь, — ответила Тоня и, забрав куклу, полезла на лестницу.
«Правильно, — сообразил лейтенант. — Уберут ночью, а то часовой у штаба может заметить и догадаться».
Он тоже решил спрятаться более основательно, подальше от лаза. Забрался в дальний угол под самую крышу, вырыл в сене глубокую яму, сверху притрусил ее сеном и лег. Уснул он мгновенно, как только голова упала на свитое из сена изголовье.
3
Наверное, впервые за всю войну ему приснился сон.
Он сидит за столом в своем классе. На столе, как всегда, перед ним классный журнал, а справа, на краешке, глобус. Глобус старый, захватанный и ободранный, на нем уже не только некоторых городов, а и целых государств не найдешь. Глобус почему-то крутится и крутится сам по себе, как будто кто-то поставил внутрь его мотор, и вот он крутит этот обшарпанный шар. Он вращается так быстро, что не видно ни царапин, ни засаленных пятен на нем, а только сплошная зеленая краска, чуть-чуть припорошенная пылью. И он удивляется, почему пыль не слетает с глобуса, ведь от этого вращения образовался такой ветер, что страницы классного журнала трепыхаются и шелестят.