— Перекинется и бросится?
— Сначала умрет, думаю. Видел, что в новостях показывали?
Почесав затылок, я попытался восстановить в голове картинку прошлого репортажа с борта журналистского вертолета, который, расходуя драгоценные запасы топлива, барражировал над погибающим в агонии городом. Стремительно менявшаяся картинка на экране то уносилась вверх, почти в облака, то спускалась на землю и, наконец, выхватила из общей разрухи здание морга, из отрытых ворот которого шли усопшие. До последнего момента их сдерживала тяжелая железная цепь, наброшенная на ручки двери кем-то из служителей. Видимо, под общим напором хлипкие двери, не рассчитанные на столь активные усилия, попросту были выломаны из петель, и теперь покойники, нестройными раскачивающимися из сторону в сторону рядами, медленно выбирались из старого двухэтажного строения с грязными окнами.
— Мертвецы идут, — сказал тогда Леха.
— Мертвецы давно уже ходят, — напомнил я.
— Нет, — отмахнулся он, — ты не понимаешь. Это действительно, самые взаправдашние мертвецы. Привезли-то их уже мертвыми. Многие пролежали не один день в холодильных камерах, и все равно они идут.
Действо действительно было потрясающее. Завораживающее, чарующее и в то же время тошнотворное и отталкивающее. Мертвецкий марш, неспешный и неотвратимый. Некоторые мертвяки, еще не отошедшие от низких температур и потому не такие прыткие, как их сородичи, падали под пулями пятящихся военных, но армия покойников продолжала наступать, протягивая к живым свои синие негнущиеся руки.
— Видел, — кивнул я. — Даже больше чем следовало бы. Ты кстати нашему снайперу отзвонился?
— Нет, — Марк закинул ногу на ногу. — Пытался минут двадцать с утра, все бестолку.
— Выстрелов тоже с крыши не слышно, — поделился я.
— Думаешь все?
— Уверен. — Достав из кармана последнюю сигарету, я закурил, бросив скомканную пачку в угол и отлепившись от кресла, толкнул дверь кабинета, где в горячечном бреду метался по дивану Леха.
Осторожно притворив за собой дверь, я уселся напротив, положив на колени автомат, с которым не расставался уже вторые сутки. Подперев одной рукой голову и стряхнув на пол пепел, я посмотрел на часы. Было десять минут третьего.
Леха зашевелился, застонал и вдруг открыл покрасневшие глаза, уставившись в меня цепким колким взглядом.
— Похоже, все я, Костик, — произнес он еле слышно, растрескавшимися губами.
Плеснув в кружку немного холодной воды, я поднес её к губам больного и, дождавшись пока он утолит жажду, произнес.
— Бред, Леха. У тебя просто жар. Налопался вчера просроченных устриц, вот и скрутило. Завтра еще потравишь и проснешься как новенький.