Конечно, Джука была красавица; случалось ей сметать в доме пыль своей длинной, толщиной в руку косою; если распускала она волосы в грозу, искры, подобные огням святого Эльма, приходилось ей вытряхивать из гребенки, так что однажды она чуть не подожгла овин. Неграмотная, она знала великое множество сербских преданий и песен, каковые и пела в полный голос, а голосина был низкий, звонкий, ей отвечало эхо в горах, и все горные ручьи, все окрестные водопады, попав в резонанс, дрожали и пели. Из звуков своих песен, то есть из собственного певческого голоса, однажды соткала Джука серебристый ковер, который пришлось ей подарить бездетной свойственнице, поскольку дети, в особенности Никола, ковра до смерти боялись и, когда коврик начинал звучать в ветреные ночи или в полнолуние, рыдали в голос; маменьке надоело затирать потоки детских слез.
Джука постоянно изобретала что-нибудь, все необычайные ткацкие ковры в округе были ее конструкции, и ни одного патента, на что ей сдались, не умеющей читать, мудреные бумажки? Так что Никола страдал наследственным недугом.
Редкостная рукодельница, она вышивала из волос маленькие картины и даже в восемьдесят лет (безо всяких, ясное дело, очков) могла завязать три узелка на ресничке, — Хьюберт, впрочем, полагал, что на своей, у него не было ее фотографии, но он почти видел: ее опушенные глаза напоминали больших шмелей.
Великий английский фантаст все время собирался посетить Балканы, что-то особое пряталось там, на его взгляд, этакие континентальные бермудские аномалии; недаром Первая мировая война началась с Сараева, с убийства эрцгерцога Фердинанда, с убийцы Гаврилы Принципа. Нарицательность фамилии убийцы не нравилась Хьюберту, как не нравились ему именно в связи с Марсом красные магические пентакли звезд бога войны на шлемах российских красноармейцев.
Приехав в двадцатом году в Россию, он цеплялся за детали, за привычную внимательность прозаика, чтобы не утонуть в ощущении глубокой нереальности происходящего. Ему казалось: он помещен в чей-то фантастический роман (абсолютно чужеродный по ткани и невнятный по тематике) или в колбу алхимика, в промежуток между поисками философского камня балующегося разведением инфузорий, бактерий, неведомых миру мелких существ задолго до Левенгука. Все было иллюзорно, запредельно, ирреально, загадочно, подобно дурному сну, бессмысленно абсолютно. Если бы театр абсурда существовал, Хьюберт В. представлял бы себя персонажем огромной сцены, на множество широт и долгот расчерченной, предоставленной причудам абсурдистского спектакля.