«В самом деле, — думал Хьюберт В., глядя из окна петроградской гостиницы на прорастающую сорняками и дикой травой улицу, по которой два беспризорника катили тачку с экспроприированным причудливым скарбом мимо третьего; третий беспризорник сидел на тротуаре, тыча пальцем в стоящую перед ним черно-серебряную пишущую машинку, — почему не предположить, что американский чудотворец и сербский факир господин Тесла, как и обещал, нанес удар загадочным оружием своим то ли по ошибке, то ли в порядке эксперимента именно по России? И что даже пресловутый Туруханский метеорит — один из опытов нанесения подобного удара? И не сгорел ли вместе с сибирским лесом какой-нибудь жизненно важный орган этой органолептической страны? И не сгорело ли заодно ее будущее?»
— Когда этот Тесла сжег наше время, — лениво сказал Урусов, — весь народ переменился, полный трансформ на несколько поколений вперед, мутация, коллективная аномалия. Ну, например: у нас у всех, оптом и в розницу, височные спазмы. Ежели вам, дорогие мои, снятся множества (Ляле, скажем, ювелирные витрины, Савельеву — винные погреба либо бордели с легионом цыпочек, ах, простите, я хотел сказать: голливудские массовки и мириады кадров), будьте уверены, у вас височные спазмы, так физиологи говорят, научный факт. России и стали сниться множества в виде снов наяву: лагеря ГУЛАГа, тонны стали на душу населения, парады и так далее, возможны варианты.
Хьюберту казалось: в стране, в которой он очутился, царит неуловимая логика сна. И сон дурной, кошмар. Самому ему снились невероятные блокбастеры. Наполненные множеством толп, увиденных с птичьего полета, маленькие человечки отчаянно воевали, как заведенные; ему снились огромные стаи птиц, мириады говорящих ручьев, толпы рабов в ватниках и в лаптях, кипы бумаг и ассигнаций прошлой эпохи в пустых, разграбленных гулких банках, прайды крыс, муравейники, нашествия тараканов, пылающие города. Он вставал поутру, оглушенный русскими снами, оказывался в яви, подобной продолжению ночных видений. Он перестал что бы то ни было понимать, ему оставалось только констатировать.
— Вы поражаете мое воображение, — сказал он академику Петрову. — Вы и окружающие вас ученые продолжаете работать в волнах хаоса, затопляющего Россию; вы работаете отчаянно, преодолевая голод и нищету, вы фантастически талантливы и напоминаете мне библейских праведников, благодаря которым Бог не разрушает погрязшие во грехе города.
Он ложился спать, выключив свет, за окнами отеля плыла тьма, ему снилась мгла, слепящая мгла, в которой воюют во имя того, чтобы воевать, люди осени, люди страны вечного октября, умирания листвы, грязи, ледостава, превращения воды в лед. Инерционная осень должна была длиться всегда или хотя бы, как в одном из снов, столетие. Старинный вальс «Осенний сон», страшный вальс выстрелов расстрельной команды. Поскольку Хьюберт был иностранец, его ограниченное воображение не могло вместить русского бытия. Он был писатель-гуманист, то есть ходячий анахронизм в этой отдельно взятой стране конца света. Еще он был — зритель, окруженный лицедеями. Уехав, вернувшись в Англию, он некоторое время страдал бессонницей.