Странное дело, я не испытывала страха.
Стояла. Слушала. Удивлялась тому, до чего холодная земля. А ведь еще лето, кажется. И росы выпали ранние, значит, к полудню распогодится, верная примета.
И светлеющее на востоке небо, смущенное словно, предупреждает о скором появлении солнца.
Наверное, надо бежать, пока Янгар не вспомнил о моем существовании.
Куда?
К отцу? Или в храм, дверь которого, возможно, открыта?
В заросли бересклета, уже украсившиеся розово-лиловыми серьгами соцветий?
Но я стою. Смотрю, как он одевается. И здесь, в сумерках, его лицо выглядит по-настоящему черным. Янгхаар Каапо страшен в гневе.
Сказал бы хоть слово…
А я по-прежнему нага, и если в храме Кеннике нагота представлялась мне чем-то естественным и правильным, то теперь мне было стыдно.
Жаль, что волосы мои не столь пышны, чтобы стать плащом…
Янгар оделся, подтянул голенища сапог, нож в ножны опустил и медленно, как-то слишком уж медленно, точно опасаясь сорваться, повернулся ко мне.
Вот и все.
— Ты слышала?
Каждое слово.
И теперь я поняла, что задумал отец. Он не просто унизить желал Янгхаара, но уничтожить.
— Слышала, — в руке Янгхаара появляется плеть.
Надо же, как у отца, только коричневая, но тоже плетеная и с шариком на конце. В нем наверняка спрятан кусочек свинца, и воздух плеть рассекает со свистом. А кожу рвет и вовсе легко… и кожу, и мясо… однажды отец в приступе гнева запорол раба. Остыв же, приказал тело повесить на воротах, чтобы каждый видел, чем неповиновение чревато.
Я видела.
И помню.
И смотрю на руку мужа, смуглые пальцы, нежно поглаживающие рукоять. На саму эту рукоять, резную, с волчьей головой, в пасти которой вставлен красный камень. И на ременный хвост.
— Скажи, почему он это сделал? — пальцы Янгара приподнимают мой подбородок, заставляя смотреть в глаза.
Снова бездна. Черная, как кровь Укконен Туули.
И нежность, с которой мой муж касается меня, пугает.
— Он ведь собирался убить меня… — голос низкий, бархатистый, ласкающий. — И гнев богов пал бы на твою голову, Пиркко…
— Нет.
Надо молчать.
Или упасть на колени.
Умолять о прощении, которого я, возможно, и не заслужила.
— Что «нет»? — плеть касается шеи. — Он не верит в богов?
Верит. Но в себя — больше.
— Ну же, скажи, почему Ерхо Ину пожертвовал любимой дочерью?
— Не любимой, — мой голос звучит тихо, жалко. И Янгхаар не спешит задать следующий вопрос. Он просто ждет, смотрит.
Улыбается.
А черные глаза темнеют. Знаю, что невозможно такое, но я вижу, как расплывается в них иная, предвечная тьма. Бездна выбралась наружу.
— Ты не Пиркко, — толстяк роняет лоскут ткани под ноги и проводит по клинку ладонью. — Ты ведь не Пиркко?