Я стал водить своею рукою над рукой м-ра Вальдемара, с целью заставить ее следовать за моим движением. Такой опыт не удавался мне никогда, и я мало надеялся на успех и теперь, но, к моему изумлению, рука стала исполнять, хотя и слабо, все указываемые ей мною движения. Тогда я решился спросить: «Спите вы, м-р Вальдемар?» Он не ответил, но губы его слегка задрожали. Я повторил вопрос два раза, и при последнем моем возгласе по телу усыпленного пробежала легкая дрожь, веки его чуть-чуть приподнялись, обнаруживая линию белка, губы скривились, из-за них, едва слышно, раздались слова:
– Да… сплю теперь… Не будите… дайте умереть так.
Я дотронулся до его оконечностей; они были в том же окоченении, как и прежде. Правая рука повиновалась снова движениям моей руки. Я спросил снова:
– Чувствуете вы все еще боль в груди, м-р Вальдемар?
Ответ не замедлил в этот раз, но его едва уже можно было расслышать:
– Не чувствую… я умираю.
Я не счел нужным тревожить его еще более до прихода д-ра Ф., который явился на рассвете и крайне изумился, найдя м-ра Вальдемара еще живым. Пощупав ему пульс и поднеся зеркало к его губам, он попросил меня предложить замагнетизированному субъекту еще вопрос. Я исполнил его желанию, произнеся:
– Спите вы еще, м-р Вальдемар?
Как и прежде, прошло несколько мгновений, в продолжение которых усыпленный как бы собирал все свои силы, чтобы ответить. Я повторил вопрос раза четыре и, наконец, послышался тихий, почти неуловимый шепот:
– Да… сплю еще… умираю…
Доктора были того убеждения, что смерть наступит, действительно, через несколько минут, и потому находили, что надо оставить умирающего в покое; я не согласился с ними, однако, и повторил снова тот же вопрос, но, пока я еще говорил, наружность м-ра Вальдемара заметно изменилась. Веки его медленно приподнялись, глаза закатились вверх, кожа приняла совершенно белый оттенок, и два круглые пятна, ярко алевшие на его щеках, внезапно погасли. Я употребляю выражение «погасли», потому что это мгновенное исчезновение их невольно напомнило мне свечу, погашенную чьим-нибудь дуновением. В то же время, верхняя губа заворотилась вверх, так что зубы оскалились, а нижняя челюсть отпала, и рот открылся широко, выставляя на вид вспухший и посиневший язык. Все мы, бывшие в комнате, были привычны к страшным картинам людской кончины, но то, что представлялось теперь нашим глазам, было до того отвратительно и ужасно, что мы невольно отступили подалее от трупа.
То, что я буду рассказывать далее, покажется совершенно невероятным, я это знаю; тем не менее, считаю своим долгом продолжать.