Все историки согласны в том, что худшим поступком и главной ошибкой в карьере Людовика была отмена Нантского эдикта 1685 года, декрета о веротерпимости, изданного его дедом, и возобновление гонений на гугенотов. Но абсолютным безумием назвать это нельзя по одной причине — в то время решение короля не вызвало ни осуждения, ни порицаний, его встретили с огромным энтузиазмом и прославляли как одно из самых похвальных деяний тридцать лет спустя, на похоронах Людовика. Однако этот факт подчеркивает еще одно условие правильной политики — она должна быть продуктом деятельности группы людей, а не одного человека. Признание королевского поступка безумием не заставило себя долго ждать. В том же десятилетии Вольтер назвал его «одним из величайших бедствий Франции», с «противоречащими намеченной цели» последствиями.
Как любое безумие, этот поступок был обусловлен отношениями, мнениями и политикой того времени; как бывает нередко, если не всегда, это была нахрапистая и нецелесообразная политика — ведь тех же результатов можно было добиться, ровным счетом ничего не делая, просто выжидая. Давнишний религиозный раскол и суровость доктрины кальвинистов уже начали забываться; гугеноты, которых насчитывалось менее двух миллионов, около одной десятой доли населения страны, были законопослушными и трудолюбивыми, даже слишком трудолюбивыми, с точки зрения католиков. Это и стало камнем преткновения. Гугеноты оставили себе всего один выходной — день отдохновения, — тогда как католики отмечали более сотни именин святых и церковных праздников, а потому в делах протестанты выступали продуктивнее и успешнее. Их лавки и мастерские преуспевали, и это явилось одной из причин, по которой католики им завидовали. Притязания католиков поддержали на самом высоком уровне, ведь религиозные расхождения считались государственной изменой, и отмена свободы вероисповедания — «этой смертельной свободы» — послужила бы и нации, и Богу.
Этот план нравился королю все больше по мере того, как его власть становилась все более автократичной после окончания регентства кардинала Мазарини. Чем сильнее делалась автократия, тем настойчивее существование секты диссидентов мнилось ему неприемлемым отрицанием королевской воли. «Один закон, один король, один Бог» — такова была государственная концепция, и за двадцать пять лет на троне политический «нюх» Людовика огрубел, а способность к терпимости атрофировалась. Короля поразила зараза «божественной миссии», зачастую губительная для правителей, и он убедил себя, что воля Всевышнего побуждает «стать Его орудием, чтобы вернуть на путь истинный всех подданных своих». Кроме того, имелись и политические мотивы. Учитывая симпатию к католикам Якова II, короля Англии, Людовик посчитал, что Европа снова возвращается к господству католичества и что он может помочь этому процессу активными нападками на протестантов. Более того, из-за ссор с папой римским по другим вопросам он решил выставить себя поборником традиций и подтвердить древний титул французских монархов — «наихристианнейший король».