Дерево все сносило. Свистнула и потухла еще одна осветительная ракета. Наконец Андрей почувствовал под ногами твердую, скользкую от ила опору речного дна. Есть! Передний конец мягко и тяжело тюкнулся в невысокий размытый обрывчик немецкого берега. Андрей сжал плечо Бектимера, прислушался, и перебирая руками тихонько вылез к самому берегу. Оттуда толкнул рукой плот. – Крепко ли сел? Не снесет ли его река приподняв водой? Нет, не должен. Хорошо его течением прибило… Вот только куда? Туда ли, куда рассчитывали? Они залегли в воде, у кромки берега, прислушиваясь и вглядываясь в темноту. Андрей осторожно выставил голову, осмотрелся, и перебрался наверх. Мокрая одежда быстро сковывала движения и быстро набирала грязь. Снова лежали. И когда Андрей решил уже вытаскивать с плотика пулемет, они услышали кашель и немецкую речь. Где-то впереди, и чуть правее, – если лживый туманный ночной воздух не слишком путал со звуком, – был немецкий пост передового охранения. Андрей положил ладонь на руку Ефиму, потом тронул плечо Бектимера и неслышно достал с ножен на поясе финку с наборной ручкой разноцветного стекла. Ефим прихлопнул ответно его по руке, и достал свой нож. Бектимер тоже извлек свое пыряло, изогнутое, и сточенное многолетним острением до тонкой заостренной полоски, что почему-то придавало ему особенно зловещий и дурной вид.
Андрей поползу веред, вертясь червем и вжимаясь в землю, ощупывая перед собой землю. Немцев он по-прежнему не видел, и полз на примерно, как запомнил. Но вскоре опять раздавшийся приглушенный кашель направил его, как маячок. Наконец впереди привиделись какие-то неясные тени. В темноте, известно, если хочешь что-то увидеть, так не смотри прямо, а как бы краем, искоса. Впереди из темноты обрисовалась пулеметная ячейка, – дырчатый ствол в кожухе, опираясь на двуногу лежал на бруствере, а за ним маячили характерные немецкие каски. Один немец что-то сказал другому, и сперва Андрей не мог разобрать слов, но зато ясно слышал интонацию, в ней ловилась меланхоличная скука нескончаемо долгого дежурства.
Он снова пополз вперед, забирая влево от немецкой ячейки, чтобы подобраться к ней сбоку, а затем и сзади. Замер оглядывая, нет ли где рядом еще поста. Пополз опять. Это было уже на расстоянии рывка. Дружеские руки тронули его, – Фима с Бекти были рядом. Так же, жестами, распорядились жизнями немцев. Того что слева брали они с Ефимом, а правого окучит здоровяк Бектимер. Немцы все плескали в интонациях скукой, разговаривали о своем. Негромко, но отсюда уже было слышно. Из темноты летели обрывки фраз. Шайзе… дис нибель… кельте… гиен нах хауз… Да, теперь он слышал, и он понимал. Спасибо школьной немке, сухонькой пожилой всегда аккуратной женщине, большой любительнице немецкого мистического романтизма. Гауф писал волшебные сказки-альманахи о пиратских кораблях-призраках, лесных разбойниках и восточных калифах. А Гофман таинственные зловещие полные дьявольщины истории, между которых часто сквозили насмешки над немецкими обывателями-филистерами. Но немецкий романтизм остался только в книжках аккуратненькой сухенькой учительницы, а на родине, в Германии он умер. Зато филистеры расцвели, и со свойственным им прагматизмом и аккуратностью пришли на нашу землю, отнимать жизнь… А немцы все переговаривались, гоняя скуку длинного дежурства. О бытовом они говорили, о самом обыденном, и не подозревали что теперь смерть к ним подошла. Не знает человек, сколько ему отмеряно и когда к этому готовится. Чудно…