В сельпо она купила шоколадку, но завернуть её было не во что, нести прямо в руке — неудобно. И тогда она перешла в другой отдел и купила маленькую сумочку-ридикюль с блестящими шариками-застёжками. Правда, стоил он дороговато (хватило бы на две пары фильдеперсовых чулок!), зато уж очень нарядно выглядел. Внутри лежало двустороннее зеркальце, пилочка для ногтей и клеёнчатый маленький кошелёк, в который ома всунула оставшиеся, туго свёрнутые трёшки.
Красный ридикюль гармонировал с бордовой клетчатой юбкой, и Фроське показалось, что вместе с этой изящной сумочкой к ней пришло какое-то светлое успокоение, похожее на внезапно испытываемую лёгкость. Она подумала, что красивые вещи обязательно добавляют человеку нечто существенное, вроде бы невидимо, по чётко обрамляют его, и с этими рамками приходится всё время считаться. Например, имея у локтя такой вот ридикюль, не станешь лаяться с бабами в сельповской очереди.
И ещё Фроська подумала, что хорошо сделала, купив шоколадку — иначе никогда бы не насмелилась приобрести сумочку-ридикюль. Да и с деньгами поскаредничала бы.
Она прошла вдоль всей улицы, свернула к берегу Шульбы и остановилась перед нарядным, ладно рубленным домом, который ей часто снился и в котором она никогда не была. Толкнула калитку, зажмурилась, точно ныряя в холодный и глубокий омут.
Ступив на крашеную ступеньку крыльца, внутренне перекрестилась: "Мир дому сему, прости господи!" Сама подумала: а может — война? Она с чем идёт-то, разве с добром? То-то и оно…
Открыла ей Клавдия Ивановна — вахрамеевская жена. Оглядела Фроську равнодушно, без интереса, только мельком задержала взгляд на красном ридикюле.
— Вы к Николаю Фомичу? Его нет дома.
— Извиняйте, — сказала Фроська. — Я по другой надобности.
— Ну что ж, проходите.
Фроська ступала напряжённо, боязно по половицам, чутко втягивая носом воздух, озираясь по стенам и деревянея спиной, будто приблудная кошка, которую случайно вбросили в чужой дом.
В горнице села на витой деревянный стул, ещё раз осторожно огляделась, удивляясь на себя: изба как изба, ничего особенного по сравнению с другими — ну, может, чистоты побольше да картины про заграничную жизнь имеются, а вот, поди ж ты, трепещет она отчего-то, осиновым листочком вся внутри мельтешит… Благостным теплом грудь наливается, как подумаешь, что ко всем этим салфеткам, стульям, книжкам прикасается каждодневно Колина рука. А картины, вестимо, сам навешал и, смотри-ка, удачно как, увесисто: все три на самом оконном свету и на каждой — закатное солнышко играет.