Господину Лонкарскому было приблизительно лет пятьдесят. Наверняка он следил за фигурой на протяжении всей жизни. Сказать точнее, он голодал, думала я, глядя на его худое лицо.
Господин Лонкарский носил огромные очки в оправе, которые, казалось, проглотили большую часть его строгого лица. Они весили больше, чем вся остальная голова, заключила я, продолжая его изучать.
На нем была белая рубашка с короткими рукавами, из них торчали худые руки с мозолистыми локтями и давно атрофированными мускулами.
— Знаете ли вы, что семейная ячейка — то самое место, где формируется личность?
Я не до конца понимала, что он этим хотел сказать.
— Да, — ответила я.
С того момента, как я вошла в кабинет, господин Лонкарский впервые поднял свой взгляд и уставился на меня серыми глазами. Он закрыл рот и сжал свои тонкие губы так сильно, что казалось, не вымолвит больше ни слова.
«Молчи, никому не говори!»
Серые глаза буравили меня. Я буравила их.
Мы смотрели друг на друга.
Легкая улыбка, оставшаяся на моих губах после рассказа, исчезла, как только я взглянула на слушателя. Он смотрел на меня так строго, как будто дверь, о которую я колотила кастрюлей, была его дверью или как будто он был тем человеком за дверью.
Устанавливались правила.
Из нас двоих знал только он. Я не знала ничего.
Он был взрослый. Я была маленькой одиннадцатилетней девочкой.
Я понимала, что он будет и дальше молчать. Он не собирался отвечать на свой же вопрос.
Отвечать должна была я.
Суть вопроса была в том, что личность развивается в своей семье, или что-то в этом роде…
До сих пор мне это казалось само собой разумеющимся.
— Да, — пробормотала я еще раз.
Господин Лонкарский приподнялся. Наконец-то он решил что-то пояснить.
Его тонкие губы слегка расслабились и разжались лишь настолько, чтобы пропустить слово:
— Хорошо.
Это прозвучало, как «продолжим».
— Итак, мадемуазель Тестю… Я попросил бы вас быть очень внимательной.
Он сделал ударение на слове «очень».
Взгляд инквизитора проверял в глубине моих глаз, способна ли я на это. Он не был в этом уверен.
Он был удручен моим рассказом.
Я выдержала его взгляд.
Он ничего не сказал.
Он продолжал сверлить меня взглядом.
Я кивнула головой, что означало — я очень внимательна.
Господин Лонкарский медленно сжал атрофированный левый бицепс, согнул локоть и приподнял над столом свою длинную руку. Из-под этой вялой руки он извлек лежавшую на столе папку из черной кожи.
Господин Лонкарский глубоко вздохнул.
Вздох оживил его ноздри, тоже тонкие и длинные, которые, видимо, вот так же двигались уже много лет.
Его дыхание было хорошо натренированным.