«Собака Тристана…» Кто может сказать про эту дворняжку, чья она? «Тристан» вместо «Михала» — звучит очень смешно. Михал и Кэтлин — часть природы… смешно! Значит, и я часть природы? Смешно и нелепо! Я член общества, и этого с меня достаточно.
Теперь я знаю: Притти мечтала бы жить страстями. Но страсть — это минута. Похоже, что ни одна из таких минут не принесла Ванде удовлетворения. А жизнь, напротив, — это века рассудка. И вот, пожалуйста, Ванда, которая так ревностно следит за чистотой — натертые полы ее слабость, — вдруг нянчится с грязной лохматой дворнягой, потому что это «собака Тристана». И это в сорок пять лет!
Мир и в самом деле сошел с ума… Я столько раз наблюдал в парке, как дети с самым благоразумным видом играют в действительность. Я гляжу на взрослых и вижу — они придумывают сказку. А может быть, и не придумывают вовсе? Может быть, они в нее верят? Питера Пэна выдумал человек средних лет, шотландец и сын ткача. В пьесе про Питера Пэна есть подзаголовок, разъясняющий название: «Про мальчика, который не хотел вырасти». Это пьеса-пантомима, направленная против взрослости, пьеса, герой которой — ребенок, голопузый младенец, живущий в полном согласии с птицами, — одерживает победу над пиратом с высшим образованием, человеком в полном расцвете сил, пьеса — вызов взбунтовавшегося против всесильной хронологии мальчишки. За последние сорок лет она стала традиционным рождественским подарком английских родителей своим детям. И если до сих пор мир еще не совсем впал в детство, то этим мы обязаны детям, их здравому смыслу.
Яркий пример ребячества — Ванда. Сочинительница и пленница своих собственных вымыслов. После вчерашнего телефонного разговора я почувствовал себя круглым идиотом. Вечером она позвонила мне опять: «Поди посмотри, как они живут. Постарайся узнать, может быть, Михал согласен завести другую собаку? Я бы им тут же ее привезла. Вообще, подготовь почву». Призвав на помощь все свое хладнокровие, я отправился к ним с самого утра — они будут на работе, а я поговорю с хозяйкой, узнаю, как обстоят дела, оставлю свою визитную карточку, попрошу Михала меня навестить — волки сыты и овцы целы.
Звоню. Открывает Михал. Очень мрачный. Моему приходу он ничуть не удивился. Словно бы мы расстались вчера. Но в комнату не пригласил.
— Сейчас мы как раз кладем его в коробку, подождите нас в садике.
Я остолбенел.
— Кого вы кладете в коробку?
— Ах да, вы же ничего не знаете. Партизана.
— Партизана? Он у вас?
— Пока да. Сейчас похороним.
Я все же вошел. Посреди комнаты на окровавленном брезенте лежало месиво из собачьей шерсти, лап, кишок, рядом стояла овальная коробка, а возле нее, устилая дно листьями и ветками, с лицом изможденной Ниобеи сидела на корточках Кэтлин. Увидев меня, она не шевельнулась, не поздоровалась, не отвернулась. Оба они были в глубоком трансе, отгорожены от внешнего мира. В комнате пахло псиной, карболкой и духами. На столике валялся порванный ошейник, постели не застланы, в чашках недопитый кофе, у стены целая батарея бутылок из-под кьянти, пустых, на свету просвечивало зеленое стекло.