Он раскрыл рот, думал, что это у меня опять бред, тогда я кое-как нацарапал, криво — рука у меня дрожала — адрес в Труро и фамилию.
Он спрашивает:
— Кто она?
Мне смеяться хотелось. Вот вопрос! Каждый знает, кто она: Изольда Первая.
— Доктор она, — говорю. — Я тебя спас? Спаси меня. Пусть прилетит с тобой.
Он упирается, что-то там бубнит… а я свое:
— Я тебя спас? Спаси меня. — И снова пошел ко дну, только и успел прохрипеть: — Если согласна прилететь, телеграфируй: white[58]. Если нет, то — black[59].
Мне стало совсем плохо, рана гноилась, я не мог есть, рядом на кресле сидел какой-то урод и издевался надо мной, я не отличал Кэт от занавески, над кроватью навис потолок из шуршащей бумаги, по стенам бегали ящерицы, язык у меня не умещался во рту, я хотел его выплюнуть, это был не мой язык, а Дракона, кожа у меня была шершавая, я ехал на мотоцикле, кто-то выскакивал из-за дерева, садился на меня верхом, начинал душить, я кричал по-польски: «Я человек, а не фриц, это не мой язык, можете его отрезать». Муж Калины пришел меня навестить, он слышал.
Я попросил вынести меня на балкон, оттуда видны ворота парка Уокеров. И хотя стояла сентябрьская жара, я стучал зубами от холода и все смотрел на ворота — не едет ли на мотоцикле гонец с известием. Проплывали тучи, щебетали птицы, воздух то светился, то тускнел, проходили годы. Два года, пять лет… Дождался. Приехал гонец на мотоцикле. Что-то над ним трепетало, как парус. Я закрыл глаза, шуршал гравий, я ждал терпеливо, воспитывал в себе характер. Вошла Кэт с бумажкой в руках и говорит:
— Не понимаю Бернарда, в телеграмме только одно слово: black.
И тогда мрак подступил к самому горлу и меня не стало.
Не стало? Да! Не стало для Каси. Но я не умер. Меня отходили и снова отвезли в больницу. Там со всех сторон ко мне кинулись коновалы, влили в меня еще какую-то отраву, должно быть с большим толком, потому что рана вдруг стала заживать, а я перестал ждать Касю. Ждал теперь кашку, бургундских капель, сиделку с уткой, термометр, ждал, когда придет сон. Неплохую комнатку жена мне в больнице оборудовала, не комнату, а салон, даже с телевизором, и меня это занимало. Кэт стала ласковой, никогда такой раньше не была. Мои ноги, мои руки опять стали моими, я включил радио, слушал, какая завтра погода, и это меня тоже занимало. Кэт раньше никогда такой не была, даже в той моей норе над баром, глядела мне в глаза и виляла хвостом, как Партизан. Разрешила Ингрид меня навещать, читать вслух сказки Андерсена, больше всего мне понравилась сказка про голого короля, я слушал и думал: Кася тоже голая королева, четыре года наряжал я ее в райские перья, пока не увидел, какая она на самом деле. Признался, что без нее умираю, послал ей сережку, и что же? Ее нагота черная, чернее, чем тело замученной Анны. Леди Кэтлин предпочла продавать свое тело старцу; какое ей дело до приблудного пса, пусть подыхает.