Он казался одержимым. Продолжать с ним спор было бесполезно.
— На вашем месте, — с холодной ненавистью сказала Чарлзу землистолицая дева, — я бы сейчас же ушла отсюда, пока вы не накликали беды вашими красными идеями.
Он уже готов был уйти, но что-то в нем прорвалось при мысли о такой неразумной, животной нетерпимости.
— К черту красных! — воскликнул он. — Я против вас в целом ничего не имею, господа. Вы собираетесь заниматься полезным делом, и, когда вплотную столкнетесь с ним, вы поймете, что такое жизнь, но я не могу не сказать вам, что такие, какие вы есть вот здесь, сейчас, вы способны вызвать во мне только презрение.
Все столпились вокруг него, теперь уже не скрывая своей вражды.
— Я презираю вас по двум причинам, — продолжал он яростно и быстро. — Во-первых, потому, что мое воспитание, которым вы меня попрекаете, шло такими путями, которые не оставили во мне ни малейших иллюзий насчет разделения человечества на спортивные команды, именуемые классами, и, во-вторых, потому, что, пока вы живете вашей пустой жизнью — смешиваете коктейли, пьете пиво, на ночном дежурстве шлепаете сиделок по мягкому месту, — я живу, как все, в настоящем мире, кое-что узнал о нем, и главное…
Ему так и не удалось сказать про главное, потому что он слишком грубо наступил им на мозоли и они почувствовали себя оскорбленными. Даже когда они навалились на него, его разум подсказывал ему не защищаться, и он не стал бы этого делать, если бы ненавистные узловатые руки Берджа не поспешили первыми схватить его за шиворот. Он ударил, ударил со всего размаха, и стоявший рядом с Берджем человек отшатнулся с восклицанием боли. Эх, не попал! Они поволокли его к двери и вышвырнули на лестницу. Он тяжело прокатился по ступеням, но от увечья его спас ковер: он поднялся, яростно вызывая Берджа спуститься в сад и померяться силами, но дверь захлопнулась. Чужак был выставлен из дома наружу, а свои остались дома, внутри.
Чарлз побрел к себе, поражаясь глубине, силе и степени того чувства унижения, которое он переживал. Оно было так ужасно и гнетуще, так несоизмеримо с тем простым, почти добродушным оскорблением, которое они ему нанесли. В его беспокойных снах девица с землистым лицом холодно смотрела на него сквозь очки взглядом Берджа. «Монокль — это простое стекло, простое до идиотизма стекло», — твердила она.
На следующее утро за кофе Роза рассказала ему содержание фильма, который она видела накануне вечером.
— А что вы делаете в свободное время? — спросила она, кончив рассказывать.
Он заставил себя выйти из угрюмого оцепенения и посмотрел на нее. Она встретила его взгляд спокойно, но он увидел, что сдержанное волнение, которое он стал замечать в ней, проступало сильнее обычного. Во всяком случае, он понял ее вопрос как приглашение. Она готова была «гулять» с ним. Он не знал, пользуются ли еще девушки вроде Розы этим выражением. Он встречал его только в романах из сельской жизни викторианской эпохи. Но сам по себе обычай этот сохранился, в этом он был уверен. Пять-шесть посещений кино, потом воскресный послеобеденный чай в ее родительском доме, и они будут считаться женихом и невестой, а потом… ну что ж, а почему бы и нет? Чем его жизнь будет хуже жизни Берджа, сочетавшегося с замороженнолицым длиннозубым порождением Роудина или Челтенхэма?