Ой-ёй, ой-ёй,
Дует ветер верховой!
Мы идем босы, голодны,
Каменьем ноги порваны.
Ты подай, Микола, помочи.
Доведи, Микола, до ночи!
Эй, ухнем! Да ой ухнем!
Шагай крепче, друже,
Ложись в лямку туже!
Ой-ём, ой-ём…
— Чего орешь? — вдруг послышался сквозь вьюгу чей-то голос. — Ведь ты на посту.
Солдат, жмурясь от снега, залепившего лицо, повернулся. Как незаметно подошел офицер! Мощная фигура, грудь перекрещена ремнями, шашка, кобура револьвера, поднятый башлык, белая от снега лопатка бороды. Узнал: командир третьей роты капитан Вернер, дежурный по полку.
— Какой роты, как фамилия? — спросил капитан низким басом.
— Карцев, десятой роты, ваше высокоблагородие!
— Доложишь ротному командиру, что недостойно вел себя на посту. А ну-ка дыхни, не пьян?.. Дурак!
Капитан удалился, а через полчаса Карцева сменили.
Он прибежал в казарму, в сенях отряхнулся от снега, потер замерзшее лицо. Дежурный Защима дремал, сидя за столом.
— Вернер дежурит! — Карцев затормошил спящего.
Защима вскочил, налил из чайника на руку холодной воды, брызнул себе в лицо. В полку хорошо знали, что с Вернером плохие шутки: чуть что — под суд.
Карцев кинулся к своей койке. Ох, как славно он сейчас отогреется! Рядом, укрывшись с головой, спал Самохин. А почему на койке Чухрукидзе откинуто одеяло и грузина нет? Карцев вспомнил, что в последние дни Чухрукидзе был очень печален, и смутное беспокойство за товарища охватило его. Он прошел по казарме, свернул в дальний угол коридора, отгороженный широким шкафом, где свалены щетки, метлы, ведра. Это, пожалуй, единственное место, где можно спрятаться в роте. Там что-то скреблось, слышался заглушенный стон. Серая, скорчившаяся фигура извивалась на полу. Карцев бросился туда, оторвал закостеневшие руки от концов платка, туго впившихся в шею Чухрукидзе, увидел его посиневшее лицо, вывалившийся язык. Бритая, угловатая голова, падая, ударила Карцева в живот.
— Эх, ты!.. Эх, милый!.. Что же ты делаешь?
Он обнял Чухрукидзе и услышал булькающее и шипящее дыхание, погладил грузина по голове.
— Нельзя сдаваться, брат, нельзя!
В полутьме смутно проступало лицо Чухрукидзе — сероватые пятна щек, черные провалы глаз, оскаленный рот.
Карцев поднял грузина.
— Идем, милый. Дойдешь?
Чухрукидзе пошел, шатаясь. Карцев довел его до койки, стащил с него сапоги, уложил, накрыл шинелью. Потом лег сам, но долго не мог уснуть.
2
В семинарии Петров был на плохом счету. За чтение Писарева, Добролюбова и Чернышевского сидел в карцере на хлебе и воде, за Чехова и Толстого — должен был отбивать две тысячи поклонов и под конец учения прочно возненавидел все, что было связано с богом, церковью и ее служителями. В университет его не приняли из-за плохой аттестации, выданной в семинарии, и его взяли на военную службу.