Двадцатилетняя агитация против Советской власти, видимо, дала свои плоды. Находились люди, которые верили всяким небылицам о Советском Союзе. Верили, хотя сами хорошо знали, что от притеснения польских властей и тяжелых условий жизни очень многие из деревень и даже из тех же Воронилович бежали в Советский Союз.
Чувствовалось, что густо насажденная агентура польской дефензивы продолжала свои провокационные действия, распуская слухи о нашей стране один нелепее другого.
Как-то жена постирала белье и вывесила сушить в закрытом сарае, где складывались дрова, а мать, натянув веревку во дворе, перевесила его туда, ближе к улице. На вопрос, почему она это сделала, мать ответила:
— Пусть посмотрят, что у вас есть белье, и даже шелковое.
Оказывается, кто-то распустил слух, что у нас нет белья.
Очень грустно было слушать нелепые сплетни и вместе с тем смотреть на тяжелые условия жизни моих односельчан.
Рядом с нашим домом стояла халупа соседа Матвея Козла. Он и его сын Филипп жили очень бедно. К ним через разбитое окно кухни постоянно забирались чужие коты и лакомились молоком из кувшина, обмакивая туда лапу и облизывая ее потом.
Сын Филиппа приходил к нам всегда босиком. Он даже к своему отцу на гумно, где цепями молотили рожь, прибегал босиком, а зима была холодная, и ему приходилось попеременно стоять то на одной, то на другой ноге, согревая их о голень по очереди. И отец не обращал на это внимания.
Григорий Ахраменя на мой вопрос, как жилось при Польше, рассказал:
— Знаешь, Павлюк, я всю жизнь охотился за землей. Как сам знаешь, своей земли у меня было мало, и мне хотелось прикупить 3—5 гектаров. Денег не хватало, а земля была дорогая. Продавали землю помещики, — объяснял далее Ахраменя, — или разорившиеся крестьяне, уходившие в города на поиски лучшей жизни. Но крестьянская земля была очень плохая, песчаная, малоурожайная. Помещицкая была куда лучше, но и намного дороже. В нашем Коссовском повете не было ни одного торга, на котором я не присутствовал бы. Но за 19 лет земли так и не купил.
Вечерами собирались ко мне товарищи по детству, по совместной жизни в Оренбурге. Приходили и старики. Многие приглашали к себе домой. Некоторые были моими близкими товарищами. И все же они были не похожими на тех, которых я знал раньше. Они были другими, какая-то грань легла между нами.
Сначала я не понимал, что разделяет нас. И только через несколько дней заметил привитое им раболепство. Мне стали надоедать низкие поклоны от детей и до стариков, с обязательным снятием шапки, несмотря на сорокаградусный мороз. Никакие доводы, что я такой же, как и они, не могли их убедить. Низкопоклонство продолжалось.