— Скоро одиннадцать.
— Когда отходит курьерский на Варшаву?
— В половине первого.
— Еще есть время. Я должен вам сказать, почему для меня эти известия о банкротствах, о том, что Лодзь теряет два миллиона, не так важны. Дело в том, что пришли вести куда более важные, — тут он внезапно остановился. — Я ведь говорю с дворянином?
— Вероятно, но я не вижу связи…
— Сейчас поймете. Вы наш друг, мы никогда не забудем, как прекрасно вы наладили работу в нашем печатном цехе. Видите ли, час тому назад из Петербурга сообщили телеграммой об очень важном событии, о том, что… что я должен ехать туда немедленно, но в полной тайне.
Последние слова он проговорил поспешно, так и не сказав того, что собирался, — его остановил холодный, подозрительный взгляд Боровецкого, пронзавший его насквозь. Кнолль беспокойно зашевелился, поправил булавку в галстуке и посмотрел на ложу напротив.
— Хороша бабенка эта пани Цукер.
— Брильянты у нее хороши.
— Значит, вы завтра навестите старика?
— Непременно.
— У него к вам какое-то особое дело. Вы уже уходите, так у меня есть просьба — будьте любезны сказать моему кучеру, чтобы ждал меня на Пшеязде. Итак, до свиданья, вернусь через несколько дней. Но — тайна, пан Боровецкий.
— Безусловно.
Боровецкий вышел из ложи с чувством разочарования. Он догадывался, что Кнолль ему не все сказал.
«Какие еще вести? Зачем он едет? Почему не сказал?» — терялся он в догадках.
Не дожидаясь, пока опустят занавес, он вышел было из театра на улицу, но вдруг возвратился и пошел в ложу Цукера.
— А я думала, вы обо мне забыли, — сказала пани Цукер с упреком, уставясь на него своими огромными дивными глазами.
— Разве это возможно?
— Для вас все возможно.
— Вы на меня клевещете, это подтвердят и мои друзья, и недруги.
— Какое мне до них дело, я же видела, что вы ушли.
— Но вернулся, не мог не вернуться, — тихо сказал он.
— Просто что-то забыли.
— Нет, к вам.
— В самом деле? — протянула она, и в глазах у нее заиграли искры радости. — Вы со мною еще никогда так не говорили.
— Но давно об этом мечтал.
Она окинула любовным взглядом его лицо, и он как бы ощутил на своих губах теплое веяние поцелуя.
— Вы там, в креслах, говорили обо мне с паном Вельтом, я это чувствовала.
— Мы говорили о ваших брильянтах.
— А ведь правда, что ни у кого в Лодзи нет таких красивых камней?
— Кроме жены Кнолля и баронессы, — не без ехидства ответил он и усмехнулся.
— Но чем еще вы говорили?
— О вашей красоте.
— Вы смеетесь надо мной.
— Я не способен смеяться над тем, что люблю, — глухо возразил он, беря ее свесившуюся с барьера руку; она быстро ее вырвала, удивленно оглядываясь вокруг, как если бы эти слова были сказаны где-то в зале.