— Волькмана это может добить, он и так уже еле тянет.
— Теперь, Роберт, ты можешь просить руки его дочери, за дверь тебя уже не выставят.
— Пусть еще подождет.
Такие разговоры шли в партере, в толпе.
Короли сидели спокойно.
Шая не сводил глаз с певицы и, когда она кончила, первый начал хлопать, потом стал шептаться с Ружей и, поглаживая бороду, глазами указывать на Кнолля — тот, облокотившись на барьер ложи, кивнул Боровецкому.
В антракте Кароль появился у него.
— Вы слышали? — спросил Кнолль.
— Да, слышал. — Боровецкий принялся перечислять фирмы.
— Ерунда.
— Ерунда? Два миллиона рублей придется только на Лодзь.
— Мы теряем не много, только что тут был Бауэр и сказал, что всего каких-нибудь тысяч десять с чем-то.
— В театре идет слух, что полмиллиона.
— Это Шая распускает такие слухи, потому что он столько теряет. Глупый еврей.
— Во всяком случае, Лодзь это хорошо чувствует, фирмы будут лопаться, как мыльные пузыри.
— Да пусть все они лопнут, нам-то что за беда? — холодно сказал Кнолль, рассматривая свои холеные руки и машинально любуясь игрой брильянтов в перстне на левой руке. — Я с вами говорю не как со служащим нашим, но как с другом, — продолжал он. — Что вы слышали? Кому пророчат гибель из-за этого краха?
— Наверняка почти никого не называют.
— Ну, это не важно, и так ясно, что прогорят многие, а сколько — увидим завтра. Веселое будет воскресенье!
— Такое несчастье!
— Для нашей фирмы отнюдь нет. Сами посудите. Кто горит? Хлопок. Кто останется? Мы, Шая и еще несколько фирм. Половина этих жалких мелочных еврейских конкурентов погорела или погорит завтра, они сами друг друга изничтожат. На какое-то время нам будет просторней. Станем выпускать несколько новых сортов, которые они делали, а значит, настолько же увеличим сбыт. Но это мелочь. Они ломают себе шею, пусть ломают; прогорают — пусть прогорают; мошенничают — пусть мошенничают; мы-то устоим. А в общем, это еще пустяки, есть дела куда важней, скоро увидите: половина ткацких фабрик остановится. И притом очень скоро.
Боровецкий смотрел на него и слушал с некоторым раздражением — он не любил Кнолля и его непомерную спесь, порожденную миллионным состоянием.
После своего тестя Кнолль был самым видным из нуворишей и в их кругу самым образованным, хорошо воспитанным, любезным в обхождении, но также самым неумолимым эксплуататором, использующим людей и связи, которые у него были везде и всюду.
— Приходите завтра к нам на обед, приглашаю от имени отца. А теперь попрошу вас взглянуть, который час, сам я не могу, чтобы не подумали, будто я куда-то тороплюсь.