— И давно вы тут сидите?
— Муррей с полчаса как явился с токованья, а я уже давно тут. Зашел позавтракать, не успел оглянуться — пора обедать, а после обеда собралась знакомая компания, и за разговором время незаметно пролетело до ужина. Ну а после ужина куда пойдешь? Театр я не терплю, в гости тоже не явишься незваным. Вот и сижу, несчастный сирота, в кабаке. Да и Муррей очень занятно про своих невест рассказывал. Как идут дела на фабрике?
— Потихоньку.
— Желаю ей здоровья и хорошего пищеварения. А вы что-то неважно выглядите.
— Как можно выглядеть, когда работаешь за десятерых, а надо бы еще больше.
— Поздравляю! Каждый приходящий рассказывает о том, что он делал вчера, сегодня и что намерен делать завтра, как он устал и так далее и тому подобное. Черт возьми, среди людей или машин я нахожусь?! Что за нелепость сводить свою жизнь к механическим действиям! Мне интересно знать их мысли, чувства, воззрения, а они все только о работе толкуют. Пива для всех! — крикнул он кельнеру.
— Мы будем пить кофе.
— Пейте на здоровье.
— Не всякий может позволить себе роскошь вот так сидеть и рассуждать о высоких материях, — не без ехидства заметил Мориц.
— Не может только вол, потому что работает из-под палки.
— Работа — основа всего, остальное лишь придаток.
— Что вы, пан Мориц, придаток к своему кошельку, меня нисколько не удивляет. Такая уж у вас, евреев, натура. Но слышать такое от Боровецкого или доктора огорчительно.
— Я ничего не утверждаю и не отрицаю — я строю фабрику, а когда построю, тогда и буду философствовать.
— Я страшно устал и потому иду домой, — сказал Высоцкий, вставая.
Кароль быстро допил кофе и вместе с Морицем вышел вслед за ним.
— Хоть вы не покидайте меня, — обратился Мышковский к Муррею. — Давайте поговорим о любви.
— Не могу — завтра понедельник, и мне в пять часов надо быть на фабрике.
— Вы уже получили место Боровецкого?
— Получить-то получил, да только жалованья положили вдвое меньше.
Мышковский остался один; при мысли, что придется возвращаться домой, ему взгрустнулось, и, понурив голову, он продолжал сидеть за столом.
— Сударь, закрываем! — почтительно обратился к нему кельнер.
Мышковский повел осоловелыми глазами — вокруг было неприютно, пусто и темно. Кельнеры снимали скатерти и сдвигали столики.
Мышковский расплатился, надел шляпу, но, не доходя до двери, вернулся обратно; ему до смерти не хотелось возвращаться домой: он боялся одиночества.
— Человек! Бутылку пива и два стакана! — крикнул он кельнеру. — Выпей со мной да вели коридорному приготовить мне постель. Черт бы побрал такую жизнь! — выругался он и со злости плюнул.