— Два дня прошло, а мне все еще не верится, что мы в Лодзи, — послышался с веранды голос Анки.
— Но тем не менее это так, — отозвался старик Боровецкий.
Он сидел в саду в своем кресле на колесах и, прикрыв от яркого солнца ладонью глаза, смотрел на красные кирпичные стены и трубы, которые сгрудились вокруг, потом устремил взгляд в конец сада, где возвышалась обнесенная строительными лесами фабрика Кароля, и вздохнул.
— Да, это Лодзь! — прошептала Анка и вернулась в комнаты. Там в беспорядке стояла мебель, вскрытые ящики, валялась обернутая в солому домашняя утварь. Несколько рабочих под присмотром Матеуша в спешке распаковывали вещи и расставляли по местам.
Анка сама повесила занавески и вообще помогала наводить порядок, оживленно переговариваясь с Матеушем. Но порой она присаживалась на ящик или на подоконник и окидывала комнаты печальным взглядом.
Ей было грустно. Чужой дом, анфилада только что отремонтированных комнат, пахнущие свежей краской полы — все это наводило на нее тоску, и она убегала на большую затененную диким виноградом веранду, которая тянулась вдоль фасада. Но и там не находила покоя, — ее глаза, привыкшие к безграничным просторам полей, к синеющим на горизонте лесам, к беспредельному, со всех сторон открытому небу натыкались на дома, фабрики, на ослепительно блестевшие на солнце крыши. Лодзь охватила ее каменным кольцом, та самая Лодзь, о которой она мечтала, с которой связывала исполнение заветных желаний, теперь пугала ее смутным предчувствием несчастья.
И словно стыдясь своей слабости, с трудом сдерживая слезы неосознанной, необъяснимой тоски, она возвращалась в дом.
— Не нужно ли вам чего-нибудь? — спрашивала она, время от времени высовываясь из окна.
— Нет, Анка, ничего мне не нужно. Ведь мы уже в Лодзи, и через час Кароль придет обедать, — громко, чуть не крича, отвечал старик. И чтобы не выдать, как он расстроен, запел:
Жил-был у бабушки серенький козлик,
Вот как, вот как, серенький козлик!
Ну-ка, Валюсь, подтолкни!
Но Валюся не было — он остался в Курове, — и его временно заменял Матеуш.
Пан Адам вздохнул и умолк, глядя на грязно-бурые клубы дыма, валившие из труб мюллеровской фабрики.
Воздух был насыщен запахом извести и горячего асфальта, которым покрывали полы в цехах у Кароля, и он закашлялся.
Зажав платком нос, старик перевел взгляд на белые и красные цветы центофолий, которыми была обсажена дорожка, идущая от дома к фабрике.
День выдался чудесный — теплый и тихий; слабый ветерок шевелил почерневшие от сажи и угольной пыли листья черешен. Десятка полтора покрытых чахлой зеленью фруктовых деревьев жадно тянулись к солнцу, томясь по раскинувшимся неподалеку первозданно-чистым полевым просторам.