Размышляя таким образом, он улыбнулся, вспомнив испуганную физиономию Гросглика.
— Мориц, обожди!
Он обернулся.
— Ищу тебя по всему городу, — говорил Кесслер, пожимая ему руку.
— По делу?
— Нет. Хочу пригласить тебя на сегодняшний вечер к себе. Будет еще несколько человек.
— Что, попойка, как в прошлом году?
— Нет, дружеский ужин, беседа и… сюрпризы.
— Сюрпризы здешние?
— Привозные, но для любителей будут и здешние. Придешь?
— Ладно. А Куровского ты пригласил?
— Хватит с меня на фабрике этих польских скотов, и дома я не желаю их видеть. Корчит из себя аристократа и воображает, что оказывает тебе большую честь, подавая руку. Verfluchter,[58]— выругался он. — Ты куда идешь? Я могу тебя подвезти. Экипаж ждет.
— На Древновскую.
— Я только что видел Гросмана, его освободили под залог.
— Вот так новость! А я как раз к Грюншпанам собрался…
— Я подвезу тебя, только по дороге на фабрику заскочу.
— А что, эти сюрпризы с твоей фабрики?
— Надо кое-кого отобрать из прядильни.
— И они так прямо согласятся?
— Они у меня дрессированные. А впрочем, есть верное средство: не хочешь — получай расчет!
Мориц засмеялся. Они сели в экипаж и вскоре остановились перед зданием фабрики, совладельцами которой были Эндельман и Кесслер.
— Обожди минутку.
— Я пойду с тобой. Может, что-нибудь посоветую…
Они пересекли просторный двор и вошли в низкое строение с застекленной крышей, пропускавшей дневной свет; здесь помещались моечная, сортировочная, чесальный и прядильный цехи.
У длинных моек, из которых выплескивалась на пол вода, работали только мужчины; а из чесальни раздавались женские голоса, но при появлении Кесслера они тотчас стихли.
Молча глядя прямо перед собой, стояли в ряд, как автоматы, работницы, а вокруг них высились груды шерсти, словно грязные пенящиеся волны рокочущего моря, и неустанно дико ревели приводы и шестерни.
Кесслер шел, втянув голову в плечи, сгорбясь и играя желваками под заросшими рыжей щетиной скулами. Конусообразная голова, оттопыренные заостренные на концах уши делали его похожим на летучую мышь, выслеживающую добычу.
Маленькими глазками внимательно оглядывал он молодых пригожих работниц, а те под его оценивающим взглядом краснели и не решались поднять голову.
Около некоторых он приостанавливался, осведомлялся, как идет работа, осматривал шерсть и спрашивал у Морица по-немецки:
— Как ты находишь эту?
— Товар для мужичья, — пренебрежительно отзывался Мориц, но про одну сказал: — У этой пышные формы. Жалко, веснушки у нее…
— Хороша штучка! И кожа у нее, наверно, белая. Мильнер! — позвал он мастера, а когда тот подошел, понизив голос, спросил фамилию девушки и записал.