— Я ариец, а ты семит, вот в чем разгадка.
— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.
— Только то, что я хочу заработать деньги, но для меня на миллионах свет не кончается, а для тебя цель жизни только в деньгах. Ты любишь деньги ради денег и добываешь их любым путем, не стесняясь в средствах.
— Все средства хороши, если они помогают.
— Вот это и есть семитская философия.
— А почему я должен в чем-то стеснять себя? Но это философия не арийская и не семитская, это философия купеческая.
— Ну ладно. Когда-нибудь поговорим об этом поподробней. Я делюсь с вами, потому что вы мои компаньоны и старые друзья. Да и честь мне велит делать друзьям добро.
— Дорогая честь.
— Ты все считаешь?
— Потому что все можно сосчитать.
— И во сколько же ты ценишь нашу давнюю дружбу?
— Ты, Кароль, не смейся, но я тебе скажу, что мог бы и твою дружбу пересчитать на рубли, — ведь благодаря тому, что мы вместе живем, у меня кредита больше тысяч на двадцать. Искренне тебе говорю.
Боровецкий от души рассмеялся, слова Морица ему были очень приятны.
— То, что я делаю, сделал бы и ты, сделал бы и Баум.
— Боюсь, Кароль, очень боюсь, что ты ошибаешься. Макс ведь человек разумный, он купец… Но что до меня, я бы так поступил с большим удовольствием.
И он погладил бороду и поправил пенсне, как бы желая прикрыть глаза и рот, выражение которых говорило совсем иное.
— Ты шляхтич, ты действительно фон Боровецкий.
— Эй, Макс! Вставай, соня! — кричал Боровецкий в ухо спящему.
— Не буди меня! — рявкал тот, яростно брыкаясь.
— Ты не лягайся, а вставай, есть срочное дело.
— Зачем ты его будишь, Кароль? — шепнул Мориц.
— Надо втроем посоветоваться…
— А почему бы нам не обделать это дело вдвоем?
— Потому что мы обделаем его втроем, — холодно возразил Боровецкий.
— А я разве другое говорю? Только мы могли бы договориться без него, а когда встанет, когда выспится, мы ему скажем! Вся Лодзь знает, наша дружба крепка, как алмаз.
Мориц теперь все быстрее кружил по комнате. Он говорил о будущих прибылях, сыпал цифрами, присаживался к столу, брал обеими руками стакан чаю и жадно пил; он был так возбужден, что пенсне валилось с его носа прямо в стакан, он вылавливал его, ругался, вытирал стекла полой сюртука и опять принимался бегать по комнате, то и дело останавливаясь у стола, выписывая на клеенке ряды чисел и тут же стирая их смоченным слюною пальцем.
Тем временем Баум поднялся, посопел, выругался на нескольких языках, закурил короткую английскую трубку и, поглаживая небольшую плешь надо лбом, проворчал:
— Чего вам надо? Говорите побыстрее, а то я спать хочу.