— Так вы говорите, что Кучерова нужно арестовать? — спросил я оперуполномоченного дознания Журавлева.
— А как же! Ведь такое натворил, что аж диву даешься!
Я знаю, конечно, старшего лейтенанта Журавлева не первый год. Это у него давняя привычка преувеличивать то, что сделал задержанный Я еще раз перечитал дело.
— А нельзя ли, Иван Васильевич, обойтись без ареста?
— Никак нет. Он хулиган.
— Это, конечно, правильно. Кучеров хулиганил и даже оскорбил дружинников. Но вот смотрите, что вы сами написали: «1939 года рождения, член ВЛКСМ, окончил среднюю школу и техническое училище». Может быть воздержаться?
— Смотрите, товарищ прокурор. Вы решаете.
— Решаю, безусловно, я, но и вам нужно принимать участие в этих решениях. А вы даже характеристики с места работы не взяли, не говоря уже о большем.
Журавлев стоял навытяжку, слушал внимательно, как будто соглашался, но я видел, он уже давно решил о своем отношении к задержанному.
— Введите ко мне Кучерова.
Высокий стройный юноша с опущенной головой, несмело ступая, вошел в кабинет. Он остановился у порога, не зная, что делать дальше. Большие черные пряди волос закрывали его прямой лоб. Черные брови, дугой взметнувшиеся над усталыми печальными глазами, сходились почти у самой переносицы. Лицо молодое, но выглядел Кучеров старше своих двадцати лет. Одет просто: спецовка, простая штапельная рубашка, старые поношенные туфли.
— Так где вы его задержали? — спросил я у Журавлева.
— В парке, товарищ прокурор.
— Значит после работы домой не заходил?
— Нет, — еле слышно ответил он.
Я взял постановление на арест.
— Слушай, что здесь про твои «подвиги» написано, — начал читать.
Кучеров слушал, не поднимая головы.
— Правильно написано? — спросил я его, закончив чтение.
— Вначале правильно, а про павильон — не знаю.
— Как это не знаешь? — Мне хотелось, чтобы он сам хоть что-то сказал о себе.
— Пьяный был, ничего не помню.
Тягостно было смотреть на этого поникшего головой парня. В протоколе расписывались его вчерашние «доблести». Почему все это произошло?
— С кем был вчера?
— С Кузнецовым.
— Друг, что ли?
— Дружили мы с ним…
— Хороший друг. Сам-то убежал, а ты вот к нам попал.
Кучеров вскинул голову.
— Простите меня, это первый случай в моей жизни. — На глазах Кучерова показались слезы. Он стал вытирать их рукавом спецовки.
— А кто у тебя из родных есть?
— Мать.
— А отец?
— На фронте погиб.
— Мать работает?
— Больная она, на моем иждивении находится.
Его глаза вновь наполнились слезами.
— Я исправлюсь. Все товарищи мои скажут.
Упоминание Кучерова о товарищах показалось мне интересным. Но не все ли они такие, как его вчерашний собутыльник Кузнецов? Почему Кучерову сразу показалось самым легким выходом из положения обращение за помощью к товарищам? Неужели он уверен, что ему легко простят? Или он считает, что держать ответ перед нами проще для него, чем стоять па суде перед своими товарищами?