— Что тебе надо? — процедила она. — Совсем страх потерял? Нашел себе забаву — шарханов по ночам будить.
Не обращая внимания на причитания старухи, я пробежал в помещение и плюхнулся на кушетку. С левой стороны словно мясо вырывали.
— Я сам шархан, — отрывисто, как в лихорадке, задыхаясь, говорил я. — Не пугай — пуганый.
— Тогда что приперся? — Бабка закрыла дверь, взмахом руки пододвинула себе стул и уселась на него, внимательно разглядывая меня.
— Прокляли меня или отравили, демон разберет.
— Беда, — прошептала целительница. — Где болит? Да не молчи, говори, пока Фукхат с тобой в задницу не поздоровался.
Я аж поперхнулся от такого крепкого поворота, а потом ткнул себя в левую часть груди.
— Снаружи? Внутри?
— Внутри.
Шарханка вновь пристально вгляделась мне в лицо, потом что-то неразборчиво прошептала, видимо, ругательство.
— Снимай рубашку.
Я мигом выполнил указание, одним движением сдергивая с себя плащ и рубаху, обнажая торс. Целительница взяла какие-то палочки и молоточки и начала стучать мне по груди.
— Больно? — спрашивала она.
— Нет, — отвечал я.
Тогда шарханка попросила меня открыть рот и высунуть язык. Она заглянула в горло, потом взяла слюну и что-то над ней прошептала, слюна заалела.
— Во рту кисло? — спрашивала она.
— Нет, — отвечал я.
Целительница вновь поворчала и стала оттягивать мне веки, заглядывая в глаза. Она водила над ними своими старыми морщинистыми пальцами, которые сейчас светились зеленым пламенем.
— Темно? — спрашивала она.
— Нет, — отвечал я.
Бабка велела мне лечь на кушетку, и я выполнил указание, ощущая, что еще немного — и я либо задохнусь, либо нечто в груди разорвется на части или раздавит меня своей тяжестью. Целительница стала водить надо мной руками, которые меняли расцветку, как гирлянда на новогодней елке. Но ничего не происходило, легче не становилось.
— Сядь, болезный.
Я сел, кривясь от боли.
— Скажи мне, шархан с запада, к земле давит? — спрашивала она.
— Да, — отвечал я.
И тут бабка рассмеялась старческим кряхтящим смехом, не внушающим ничего радужного и приятного.
— Сердце человеческое — оно завсегда такое. Тяжелое. Знай, имперец, теперь с сердцем будешь жить, а не с пустотой в грудине. Тяжело тебе будет, привыкать придется.
— Что? — спросил я, не совсем понимая суть происходящего.
— Что-что, — передразнила. — Глуп ты, хоть и с умными глазами. Говорю — сердце болит у тебя, да вот только исправить это ни один маг не может. Разве что некроманта попросишь, чтобы он тебя убил, а потом в зомби превратил. Вот тогда ничего ощущать не будешь, жить и думать, правда, тоже.