— Ладно, Иренко, мы с тобой завтра поговорим…
После ареста отца мать трижды ходила в городскую управу, наводила справки. Ей сказали, что политическими занимается гестапо, а туда лучше не показываться. Наконец один знакомый из управы по секрету сообщил, что пана Ольшинского в Гралеве уже нет, и посоветовал набраться терпения и ждать. Не одна она в беде.
Мать совсем слегла. Всегда молчаливая, она стала злой и раздражительной. Ее маленькая фигурка сгорбилась, глаза потухли, запали еще глубже. На бледном лице с редкой россыпью веснушек залегли скорбные складки, а волнистые, отливающие медью волосы побелели на висках. Ирена, бывало, любила глядеть, как мать причесывается. Усядется на стул перед зеркалом, вытащит все гребни и шпильки, распустит толстые косы, и волосы укрывают ее всю, словно плащом.
Она редко смеялась. Редко наказывала, но и редко ласкала своих детей. Была с ними строга и требовательна. Может, поэтому они больше тяготели к отцу. Особенно Ирена. Она жалела мать, но близости у них не было. Когда ей хотелось поговорить с матерью по душам, как некогда с отцом, та либо отмалчивалась, либо говорила:
— Не морочь мне голову своими разговорами. И без того тошно.
Оставалась Леля.
К счастью, подруга была настолько веселой и беззаботной, что Ирена с ней как бы оттаивала. Леля дурачилась, кривлялась, изображая «новых хозяев», потешалась над ними, болтала без умолку, словно ей было наплевать и на оккупацию и на «новый порядок». Ей всегда жилось легче, чем Ирене, такой уж у нее был характер.
Однажды пан Граевский принес Ольшинским корзинку наловленной им плотвы. Поговорив о том, о сем, он будто бы между прочим сказал:
— А знаешь, пани Настка, немцы напали и на Россию.
— Ох, господи! — перекрестилась испуганно пани Ольшинская. — Неужели они весь свет завоевать думают?
— Да, соседка, невеселы наши дела, — вздохнул пан Граевский. — Теперь война уйдет далеко на восток и не скоро жди ее конца. Немцы, холера бы их взяла, уже с самого утра трубят по радио на весь город о своих победах над русскими. Неужели и их одолеют? Ну, пока, пани Настка! Если тебе что надо, не стесняйся. Всегда помогу.
— Спасибо, пан Костек. А я что-то совсем расклеилась, — пожаловалась она. — Ох, если бы от Бронека моего была весточка… Пропал, будто и не было его.
Пани Ольшинская заплакала.
Тех продуктов, что отпускались по карточкам на месяц, хватало едва на пять дней. Да и их не на что было выкупить. С наступлением холодов выручала мерзлая картошка, сваленная с лета в большую кучу около старого винокуренного завода. Когда же мать чувствовала себя лучше, она брала Юзефа и шла с ним в дальние деревни. Там еще можно было выменять на одежду или керосин немного муки и крупы. Но скоро менять стало нечего, и голод прочно поселился в доме. Лицо матери сморщилось, побледнело. Она почти ничего не ела, все отдавала детям и с трудом передвигала по комнатам опухшие ноги. К тому же у нее участились тяжелые приступы астмы.