— Ну что, старый мазур, председатель народной рабочей партии, не ждал гостей, а?
— Таких, как ты, не ждал.
— А ну, встань, бунтовщик, и показывай, куда спрятал ваше проклятое знамя! — потребовал Отто.
— Какое знамя? Не понимаю, — зевнул Ольшинский.
— Врешь, мазур!
— Ищи, если не веришь.
— Ну, погоди! — И Отто с полицаями принялись переворачивать всю квартиру. Пораскидали постели, вспороли тюфяки, перетрясли все белье, одежду, взломали кафельные печи.
Ирена стояла рядом с отцом и смотрела полными ужаса глазами на этот погром. Она не знала, что отцу удалось надежно спрятать знамя еще в первые дни войны, и все боялась, что немцы вот-вот наткнутся на это красно-малиновое с белым орлом и золотыми лозунгами полотнище.
Когда Отто рванул на себя дверцу шкафа, на пол вывалилось несколько старых книг. Поднял одну из них, самую толстую. Это была немецкая книга о Вильгельме II «Унзер кайзер» («Наш король»). Шмаглевский почтительно положил книгу на полку, спросил у Ольшинского:
— Откуда она у тебя?
— Это книга моего отца. Он получил ее от самого кайзера за хорошую службу на флоте. Там надпись.
Отто вновь взял книгу и прочел пожелтевшую надпись, заверенную огромной королевской печатью. Хмыкнул и сказал полицаям:
— Кончайте обыск! Тут надо разобраться…
Немцы ушли, но утром явились снова. Ольшинский собирался на работу.
— Ну, вот мы и разобрались, — объявил ему с ехидной ухмылочкой Шмаглевский. — Идем с нами! Оказывается, по тебе давно веревка плачет. И теперь тебе даже наш кайзер не поможет.
Полицаи схватили Ольшинского и поволокли к выходу. Пани Ольшинская, обезумев от горя, цеплялась за куртку мужа и в отчаянии спрашивала:
— Куда вы его уводите? Куда?!
— Пошла прочь, стерва!
— Успокойся, Настка! Я скоро вернусь. Береги детей.
Уже в дверях отец повернулся к застывшей в испуге Ирене, улыбнулся ей и сказал:
— Будь молодцом, дочка! Помогай тут матери…
Без отца дом осиротел. Ирена не могла привыкнуть к тому, что не слышит его шагов, добродушной перебранки с матерью и кашля по утрам. Ей все время казалось, что вот-вот откроется дверь, и отец войдет в дом, как ни в чем не бывало. Загремит сапогами, бросит на деревянный топчан пиджак, потянется до хруста в костях, доставая при этом головой газовый рожок под потолком, сядет у стола и первым делом спросит у Ирены:
— Ну, дочка, чем ты меня сегодня порадуешь?
Суровый с виду, он становился мягким и добрым, когда разговаривал с детьми. Ему можно было поведать все. Отец возвращался с работы, и в квартире становилось светлее и уютнее. От отца пахло потом, сосновой стружкой, пальцы его дрожали от усталости, когда он набивал свою потухшую трубку. Часто трубка вываливалась изо рта, и отец засыпал, пока Ирена рассказывала ему о своих успехах в школе. Мать, добродушно причитая, снимала с него сапоги и вдвоем с Иреной укладывала спать. Отец открывал глаза, и лицо его расплывалось в виноватой улыбке.