— Я так больше не могу, — призналась она снова, как будто первого раза не хватило. Помолчала, тяжело сглатывая. — Ты меня задавила. Я даже права слова теперь не имею. Пойми, я тоже хочу значить хоть что-то, ну хоть что-нибудь, я устала быть бесполезным балластом.
— Но в чём я виновата? — озадачилась Сабрина.
Маше хотелось зашипеть вместо ответа.
— Ты ужасно жёсткая. Не признаёшь ничьего мнения, кроме своего собственного. Да ты убить готова того, кто тебе слово поперёк скажет!
— Это ерунда какая-то, — покачала головой Сабрина.
— Отлично. Ерунда. Знаешь, я устала. Наверное, закончим на этом.
В комнате было темно — солнце ушло за другой край леса, и никто не зажигал фонарей. Обида снова вернулась, скрючилась в груди и замерла. Маша легла на бок и, как могла, завернулась в отсыревшее одеяло. Оно противно пахло мышиной отравой.
Сабрина ещё несколько секунд посидела на краю её кровати, потом поднялась и вышла, отставив дверь открытой. Они часто оставляли дверь, чтобы хоть чуть-чуть отогреть сырую комнату, но сейчас солнце было на другой стороне леса. Он шумел деревьями и кузнечиками, и под них спалось плохо. В жиденьком мраке Маше чудились какие-то рифмованные строчки, а потом — сердитые выкрики Эльзы.
«Как, вам не нравится моя практика?!»
От криков она очнулась снова — от эфемерных, к счастью. Где-то скрипело дерево, кричала птица. Небо над стационаром теперь сделалось совсем серым, как водная гладь за минуту до шторма, и Маша с тихим удовольствием отметила, что почти вечер, и от Эльзиного практического курса остался всего один день.
У дороги горел новый фонарь, разбавляя ранние сумерки жёлтым. Окна там тоже светились — два квадрата на первом этаже преподавательского домика, и на втором один. Как на сцене по лаборатории расхаживала Эльза, назидательно потрясая пальцем. Покачивались склонённые над отчётом головы.
Маша смахнула комара, который успел вгрызться в её запястье, и спустилась с крыльца. Ей не стало стыдно, и вообще никак не стало, только больно кольнуло в груди, когда она вспомнила разговор с Сабриной. Она и не вставала бы, но каждый вздох царапал пересохшее больное горло. А в кухне горел тёплый свет, и после ужина должен был остаться тёплый чай.
Быстро перейдя поперёк тёмную столовую, Маша окунулась в духоту. Хоть обе двери и были распахнуты в вечер, но всё ещё пыхали жаром и плита, и кастрюли на ней. За столом в углу сидели девушки из второй группы, все четверо. Как полагается, они оглянулись на Машу и тут же замолчали.
Та махнула им рукой вместо приветствия: разговаривать не хотелось. Хотелось стать невидимой, и чтобы не ловить на себе заинтересованные взгляды.