Он не хотел слышать, как прокричит петух; чувствовать, как за дверями часовни дрогнет, рассыплется в пыль, развеется усадьба Дашкевича.
***
Стась сперва ощутил холод, потом боль — и от холода и боли проснулся. Он заснул прямо в часовне — старой, с темными пятнами от сорванных икон, затянутой паутиной. Осторожно сел, поглядел на прорезавшие темноту утренние лучи. Солнце...
Он выбрался из часовни и долго смотрел на поросшие беспорядочным кустарником развалины старого господского дома.
***
То, что вчера он видел из окна, оказалось и впрямь желто-серой пустошью, что тянулась под чистым рассветным небом до самого леса. Старик не соврал — прямо в лесу Стась вдруг наткнулся на старую, но еще вполне разбираемую дорогу. Наверное, о ней и вправду мало кто знал. На Пинск так на Пинск — там тоже должны быть отряды...
Он шагал по ней весь день, мельком вспомнив об обещанном стариком коне и провианте. Что ж; по крайней мере, рана оказалась чистой и не слишком болела.
Это сон, сказал он себе. Сон. Не было ничего.
Уже под самую ночь, выбившись из сил, Стась разглядел вдали огоньки какого-то хутора. Повезло: прямо на дороге он увидел девчонку лет двенадцати. Что-то она поздно идет из деревни... Неужто одна из своих?
Он выбрался из придорожных зарослей:
— Не пугайся меня... Скажи, немцы есть в деревне?
Та отпрянула:
— Дядько, вы кто?
— Свой я, говорю — не пугайся. Ты про немцев скажи...
Теперь девчонка смотрела совсем нехорошим взглядом:
— Дядько... Какие немцы? Нет уже немцев давно.
— Как... нет?
— Дак... все. Война-то кончилась, какие немцы?
— Подожди... Как это — кончилась? Когда?
— Дак в мае же еще.
— Врешь, — только и смог он сказать.
— Да честное пионерское! Дядько... да вы небось контуженый, да?
— В мае. — Стась тяжело сел прямо на дорогу. — А сейчас — что? Какой год?
— Так октябрь же вон... Сорок пятый. А что ж вы... Где вы были-то?
— Заночевал, — проговорил он медленно. — В одной усадьбе.
Он разжал руку, которую всю дорогу сжимал в кулак. На ладони лежал тряпичный мешочек — когда Стась развязал его, в руку выскользнул мягкий блестящий локон.
— Это ж надо ж, — сказала девочка. — А ваши-то небось думают, что без вести пропавший! Вот им радости будет! Так, может... может, и мой папка вернется еще, раз так...
Она стояла над ним и смотрела ясно и чисто — как Богородица в заброшенной часовне. Стась зажал локон в кулаке.
— Конечно, вернется, — сказал он. — Куда он денется.
Примечание автора
Этот текст написался за четыре часа буквально «на коленке» — точнее, за столиком в кафе между двумя работами — на конкурс, куда принимались только рассказы, имеющие отношение к Беларуси, но куда пишут отнюдь не только белорусы. Мне это напомнило, как в советское время пионеры посылали стихи «Моя Чукотка» и «Куба — родина моя» в «Пионерскую правду» — хотя ни Чукотки, ни Кубы в жизни не видели. Так и мое знакомство с Беларусью ограничивается железнодорожным вокзалом в Бресте и автобусным — в Минске. Я взяла — и написала рассказ.