Оказалось, что находиться в этом тексте было приятно, что со мной поделаешь — люблю старые шляхетские особняки с призраками и недобитых повстанцев. Правда, я думала, что сделала хэппи-энд, — а потом уж мне намекнули, что для партизана в Западной Беларуси, пропавшего на год и заявившегося невесть откуда уже после войны, будущее представлялось бы не слишком радужным. Ну... я все равно надеюсь на лучшее.
Был я устал и одинок
— Дверью не стучите.
О’Мэлли вышел на крыльцо, всей грудью втянул воздуха.
— Она думает, это я стучу, — сказал мальчик. — Думает, я гроб ей сколачиваю.
Он был чернявый, с темно-синими злыми глазами, потомок торопливого греха кого-то из норманнских воинов. Остался бы жив — наверняка ушел бы в фении, примкнул к очередному лирически-безнадежному восстанию. Но жив он не останется. О’Мэлли это видел ясно. Он хорошо научился различать смерть.
Мальчишка потоптался неловко:
— А отец Карсон удрал. Говорили, холера идет. Он нас с Джимом подрядил от Макгинни мертвеца вынести... — Перекрестился, сплюнул. — А сам удрал.
— Это не холера, — сказал О’Мэлли. — Это тиф.
— Он удрал. А вы не можете...
— Я доктор.
— А, — сказал мальчик. — Да.
Для него и доктор, и святой отец из той смутной категории, которая знает буквы.
— Ты с монахами поговори... У Макгинни еще больные есть?
— Они уехали все. Чего ж ей, без соборования? Она ж не может так. Нельзя так.
— Я не божий человек, — выговорил О’Мэлли. — Я не...
Он махнул рукой в сторону комнаты, откуда слышалось трудное дыхание умирающей.
— Я даже не...
Закружилась голова, он ухватился за низкую притолоку, прислонился лбом.
— Я чаю сделаю, — бесплотным голосом сказал мальчик.
***
Тощий желтый чай из старых запасов был заразным. Все здесь было заразным, как гнилое дыхание больной. По восковому телу женщины расползлась сыпь. Несчастная то и дело мотала головой, будто надеялась так избавиться от боли. О’Мэлли наклонился над ней, поискал остаток сознания в горячечном взгляде. Что за польза с отца Карсона — в краю, где всех зовут Макгинни да О’Риордон... Слова казались пустыми и бесполезными. Унылая латынь молитвы ничем не отличалась на вкус от латыни медицинских заклинаний: «кубитус, окситус...»
В деревне оказалось три больных семьи, но О’Мэлли знал, что это только начало. Он снял шляпу и почесал голову. Его знобило. Беды других позволяют забыть о собственных, но только на время. Вместе с двумя монахами они перенесли заболевших в маленький беленый сарай, от греха подальше. Мертвецов присыпали гашеной известью и сожгли их нехитрый скарб. О’Мэлли осмотрел серолицых беззубых детишек, девчонок, что кутались в платки, беззвучно молились. Велел детей к сараю не подпускать. Сказал братьям, что делать и что дня через три он заглянет.