Тотчас с него сдернули штаны, свистнули розги. Вертухин выгнулся — больше от неожиданности, чем от боли.
Шешковский выступил из-за кресла и опять начал прохаживаться по кабинету, временами поворачиваясь к торчащей из-под пола голове Вертухина.
— Вот ты, я слышал, баишь, голова, — начал вдруг он. — Голова у тебя есть, а задницы нету. А голова без задницы все одно что задница без головы. В наш век приличествует учиться пристойности и скромности у тех, кто сызмала бережет заднее место. Ежели он его не бережет, то голове сидеть будет не на чем и толку от нее не будет, какая бы она ни была умная…
Вертухин под ударами розог извивался, как пескарь на берегу, а Шешковский покойно, монотонно продолжал свои нравоучения:
— Кто не думает о важных частях, из коих состоит тело, не сообразит в этой жизни и малой доли того, к чему призван. Есть люди поболе тебя, но они потому и поболе, что берегут свою жопу. Посему вот тебе мой совет: думай сначала о том, на чем сидишь, а потом обо всем другом. Это верный способ научиться благонравию…
Вертухин был наслышан о великой способности начальника Тайной экспедиции к пустословию и поучениям, но не думал, что они изливаются на людей в такие критические моменты. Его, впрочем, больше тревожила не задница — он о ней как раз побеспокоился, Шешковский тут возводил на него напраслину. Он думал, как бы у него не вывернулись руки из плеч. Руки у Вертухина были слабы и негодны для удержания тела над пропастью, где — он видел краем глаза — стояла та же тьма, что в кабинете Шешковского.
Он почувствовал, что в следующую секунду сорвется вниз, а руки останутся наверху и он повиснет, как тряпичный заяц, коего держат за передние лапы.
— Довольно! — крикнул вдруг Шешковский в глубину под Вертухиным.
Удары прекратились, потом Вертухин почувствовал, что ему подтягивают штаны. Вслед за тем вынырнуло снизу сиденье кресла, мягко стукнули защелки, и кресло с сидящим на нем Вертухиным поехало вверх.
Неслышный, как призрак, служитель зажег свечи. Кабинет, по-прежнему лишенный дневного света, озарился желтоватыми неверными отблесками.
— Ну-с, продолжим разговор, — проговорил Шешковский, нажимая на рычажки на подлокотниках и освобождая руки Вертухина, и прошел к столу.
Вертухин подвигался в кресле, приходя в себя.
— Встань-ка, — сказал Шешковский и добавил без всякого чувства: — Сидеть, чай, неспособно.
— Я — солдат! — возразил Вертухин, выпрямился и как бы даже крепче прилип к креслу.
Шешковский пристально и с некоторым испугом посмотрел на него и ничего не сказал. Никогда еще он не видел человека, который был удовлетворен поздравлением с праздником задницы и даже чувствовал себя благостно.