При виде преображенного Полушкина Кузьма, поднявшийся было из саней, в изумлении сел на Пушку, ненароком подвернувшуюся ему под зад.
«Э, брат, — сказал он сам себе. — Вот где оружие пострашнее ружей и медных денег».
— А это кто таков?! — сказал Хвостаков, показывая на Полушкина.
— Конюший Билимбаевского завода Прокоп Полушкин, сын Чертячьев.
— А где благонравная моя супруга Айгуль Мехмет-Эминова? — спросил Хвостаков, подслеповато глядя на Прокопа Полушкина. — Наполняющая меня счастьем, сколько участь человеческая счастья совмещать может.
— Оне изволили остаться в кибитке, — глухо, как из подземелья, откликнулся Полушкин. — А меня выслали вашу честь сопровождать.
— Чья благонравная супруга Айгуль?! — насилу прошептал Вертухин, почти теряя сознание.
Из кибитки выпала еще одна гора, меньшего размера, но в остальном неотличимая от прочих, и кинулась к Вертухину, скидывая на бегу соболиную шапку и показывая головку, прекрасней коей на свете еще не было.
— Айгуль! — Вертухин в изнеможении любви сел на дорогу.
Нет человеческой возможности описать последовавшую засим сцену. По указу императрицы высочайшую турецкую шпионку выслали в город Березов, в дом, где кончил свои дни самый прожорливый птенец гнезда Петрова — Александр Меншиков. Хвостакову же дали возможность сопровождать ее жизненный путь, покуда сил у него хватит. Хвостаков от счастья отрастил усы, покрасил их в турецкий цвет — агатовый с лунным отблеском, — потом срезал, как неподобающие при дворе, приказал слуге наклеить их на пергамент и прикреплял каждый раз, являясь пред очи возлюбенной. На поясе у него теперь неизменно висел ятаган, но деревянный, коим он давил клопов в постоялых дворах. Клопов в России, как и в Турции, было много больше, чем жирафов. Хвостаков разузнал, что ятаганы и вообще-то с самого начала были изобретены для клопов, но никому не доверял сию тайну. Он стал самым отчаянным турком на свете и снимал обувь даже при посещении деревенской уборной. Дважды его босые ноги насмерть примерзали к ледяным доскам, он отрывал их с кровью и слезами и по неделе не мог ходить, но своей новообретенной привычке не изменил.
Единственное, что ему не давалось — турецкий язык. Он и русский-то употреблял с пробелами, поелику междометия и слова восклицательные знал хорошо, а то, что между ними, — нетвердо. А в большом волнении изъяснялся знаками: знаком твердым и знаком мягким, посему говорить с ним большие труды надобны были.
— Да как сие несчастье произойти могло, что стала ты женою сего варвара?! — воскликнул Вертухин на турецком языке, коим владел, как сам Мехмет-Эмин, и встал с дороги.