Михей уже вылезал из рукава, вывернув на Кузьму огненный глаз.
Вертухин вышел из дому.
Идти ему было недалеко, через улицу. Он направлялся к Калачу.
Вертухин знал, что люди существуют трех видов. Один так худо воспитан, что, бывает, изо всех сил старается никого не задеть, а все одно торчит во все стороны и хоть чем-нибудь да корябнет. За что и ходит с расквашенным рылом. Другой такого благородного воспитания, что представляет собой одно пустое место, — его не видно и не слышно. Третий будто розовым маслом течет меж людей — всем приятно, все ему рады, все ласкаются быть ему друзьями.
Купец Калач принадлежал к третьему виду и, хоть был происхождения самого подлого — мать родила его в шинке под столом, а обмывали его вином да пивом, — но большую загадку для Вертухина представлял. Да и в самом деле, ежели он заморские слова, о коих Вертухин прежде и не слышал, с отменною живостию произносил, так что даже костяные пуговицы на его животе вздрагивали и колыхались!
На крыше у Калача резвился флюгер, окна были желты, как блины на Пасху.
Калач, стоя перед зеркалом в расшитой рубахе, выщипывал из носу волосы специальными, для него изготовленными щипчиками из золингеровской стали. Ему ужасть как неприятно было, обнимаясь, щекотать людей волосами из носу.
— Бог в помощь! — сказал Вертухин.
Глаза у Калача от боли слезились, но он, светло и чисто улыбаясь, подошел к Вертухину и внезапно выдернул у него из правой ноздри целый пук.
Тут и Вертухин прослезился.
— Ухантрахончил тебя, сударь, от всего сердца! — сказал Калач, произнося слова раздельно и с удовольствием. — Претурою!
— Ухо контрахончил? — переспросил Вертухин, схватив себя за правое ухо, потом за левое.
— Нет, пока только нос, — сказал Калач и повторил с наслаждением: — Ухантрахончил!
И было в этом слове столько весу и приятности, что Вертухин заробел.
Он чихнул, вытер нос и отступил назад, дабы Калач не придумал его еще и целовать.
— Готов, сударь, сделать все, что просить будешь, — сказал Калач. — Не желаешь ли еще какое-нибудь волшебное слово выслушать? Или могу архонции в ушах споспешествовать, — он повертел в руке щипцами.
Его мягкое круглое тело от сердечной радости вспучивалось, опадало и опять вспучивалось, как дрожжевое тесто.
— Позволь, любезный друг, всякому, кто мимо хоромцев проходит, в окна заглядывать! — сказал Вертухин.
Калач уставился на него с укоризною.
— Да на что тебе, сударь, сие разрешение? Пускай заглядывают и никакого разрешения не надо.
— Спасибо, братец, — сказал Вертухин.
— Митька! — крикнул Калач на кухню. — Иди, черт корявый, утопчи снег у избы, дабы людишкам способно было в окна заглядывать.