— Я ей подарок доставлю, доселе никем не виданный! И пособников найду! Они не только рядом с Пугачом ходят, а паче того в Санкт-Петербурге вьются.
— Да что за подарок?
— А самокат Артамонова!
Кузьма в досаде схватил нож и отпластнул остаток бороды.
— А как же я?!
— Вернешься к Белобородову с десятью тысячами рублей. Один воз екатеринбургских, остальные ассигнациями. Десять тысяч рублей заставят Питера Педоровича поверить любой сказке, какую скажешь.
Кузьма подставил под стол вместо четвертой, обрубленной им ноги собственное колено и сел на лавку с ковшиком браги в руке.
— А сказку ты ему скажешь вот какую…, — Вертухин пристроился рядом, подавая Кузьме луковицу, дабы не на пустой живот пил.
Все русские красноречивые творения, о коих слыхали товарищи Вертухина, составили бы журнал не весьма большой. И уж Вертухина среди авторов сего журнала вряд ли можно было сыскать. В Турции да в глубине сибирских руд немалую часть жизни пребывая, он не имел случая представить дар красноречия настоящим ценителям. Но Кузьма был им покорен еще со времен Казани и всегда слушал барина так, что сердце у него вставало на минуту и боле. За те пять минут, что Вертухин ему свой план раскрывал, оно сделало всего два удара. На третий Кузьма поднялся, с грохотом обрушивая стол. Он был торжественен, как при награждении орденом и даже голову склонил, будто для ленты. Лицо у него сияло, как у прощенного грешника.
— Барин, — сказал он, — ты истинно леший и святой угодник в одном лице. Как ты сплел да повернул — ты, батюшко, первый в России змей!
Скромность Вертухина была чувствительно задета, и он зарозовел.
— Положим, ты приврал, — потупившись, возразил он и все же не выдержал. — Но, правду сказать, совсем немного!
Кузьма стоял перед ним, как на плацу.
Вертухин поднял упавший со стола нож и протянул ему:
— Сие оружие Рафаилу передай, дабы он в первую же ночь веревку перерезал да убежал.
Кузьма принял нож, яко царскую милость.
— Но, барин, когда тебя волки будут на дороге есть, вспомни обо мне, что я тебе про соблазны говорил.
— Не только тебя, но и маму родную вспомню, — пообещал Вертухин.
На другой день рано утром он уже катил на самокате Артамонова по великой русской дороге, ночью оставив Гробовскую крепость позади себя.
На нем были валенки, медвежья шуба, лисий малахай с ушами и меховые рукавицы. Сию кожаную гору и самый голодный волк не сразу смог бы разгрызть.
Ехать было весело.
В кармане у Вертухина гремели медные гроши на дорожное пропитание, на руле — колокольчик для приветствий ямщикам, а в сердце — звонкая радость.