— А вот так и выведаю, — неопределенно сказал Вертухин и лег на возу, глядя в морозное небо.
Там, в небе, возле рыжего, мохнатого солнца стояли серебряные колонны, а высоко над ними сеялась алмазная пыль и хоры благодарственные звенели. Натура российская во всем блеске и благолепии рождество Христово справляла.
Но думы Вертухина были далеко отсюда. Айгуль бесценная шла в его мыслях тихой тропинкой меж роз и акаций благоухающих, едва касаясь земли прелестными своими ножками, и птицы лесные смолкали и птицы небесные пели благолепными голосами, так что и душа Вертухина звенеть начала, где скорбно и жалобно, где сладостно и мечтательно.
«О, любезная и драгоценная Айгуль! Всякое время имеет свои чудеса. Думал ли я, что вместо приятных минут с тобою буду планы злодейские расстраивать да еще твоими соотечественниками замышленные? И благоухают на моем пути не розы с акациями, а только свежевыпавшие конские катыши на самой студеной и длинной из всех дорог. Но посмотри на это светлое божие небо, благонравная и прекрасная Айгуль. Разве не обещает оно лучшую сторону судьбы нашей и скорого горячего свидания?!
Знаю я, как уличить разбойников в их злодействе и бесчувственном скотстве, и ты, добродетельнейшая из добродетельных, уже сегодня мне в этом поможешь. Люди вокруг меня разные, но все с такими отвратными рожами, что и смотреть нету охоты. Душа моя, верен я одной только тебе, хотя дьяволицы соблазняют меня каждую минуту и даже сейчас в мысленном нашем соединении не оставляют меня…»
В сей момент, прерывая его думы, легла рядом на рубли Фетинья, в огромном тулупе неповоротливая, будто сноп, и Вертухин тут же просунул руку к ее грудям, большим и теплым, как свежевыпеченные хлеба.
— Знаешь ли ты, Фетиньюшка, чем я дорог дамам в городе Санкт-Петербурге? — зашептал он ей на ушко. — А также в городе Москве?
— Чем же? — она, играя, провела пальчиком по его губам.
— Находясь в такой экспозиции, как мы сейчас, я говорю им: «Не угодно ли, сударыня, прогуляться со мной в спальню?»
— Но они, сударь, небось, шлепают тебя по роже?
— Они шлепают меня по роже, а потом мы делаем променад в спальню.
— Хи-хи-хи! — только и сказала на это Фетинья.
Они обнялись, и сто клавесинов зазвучали в стылом небе, сопровождаемые серебряным хором санных полозьев, морозного ветра и падающего с деревьев снега.
Кузьма недовольно завозился.
— Амуры строить не время, — сказал он. — Когда смертоубийца рядом с нами.
— Что такое? — Вертухин приподнялся и сел. — Что разумеешь ты под сими словами?
— Не от шпаги закончил свой путь господин Минеев, но от инструмента по имени циркуль. Сам рассуди: на Минееве было две дырки. Одна побольше, она могла быть от шпаги. А вторая совсем малюсенькая, разве что от шила. Или от циркуля.