Ныок-мам был распространённым вьетнамским соусом. Его делали из рыбы, которую измельчали до жидкого состояния, а затем оставляли ферментироваться на дневной жаре без какого-либо холодильника. Во вьетнамской кухне он был таким же привычным, как горчица или кетчуп у нас в Соединённых Штатах. Большинство круглоглазых, включая и меня, считали, что от вкуса ныок-мама проблевались бы даже опарыши. Мы решили ничего у старухи не покупать.
Хоть и я провёл ночь в одиночестве, успешно отстояв свой звёздный статус единственного джи-ай за всю вьетнамскую войну, который не потрахался, утром я чувствовал себя гораздо лучше. Злые духи, населявшие мои внутренности последние два дня, мистическим образом исчезли. Несколько чашек крепчайшего кофе проскочили без единого писка со стороны моего желудка. Я немилосердно курил, не боясь, что никотин вызовет желудочные рези или приступы боли в животе.
Завтрак, однако, обернулся провалом. Командование обеспечило нам горячее питание, и даже несмотря на то, что я в тот момент чувствовал себя в целом хорошо, мой аппетит пропал без вести. Как большая часть роты, я просто пялился на свою тарелку. Она пялилась на меня, омлет и мягкие белые булочки, усыпанные точками белковых букашек. В любой другой день один из нас пожирал другого. Сегодня получилась ничья. Через некоторое время, когда ничего не выползло из моей тарелки, чтобы убежать, я выбросил свою порцию.
После завтрака столь долгожданный первый нормальный стул тоже оказался провалом. Подобно миллионам американцев, которые каждый день просыпаются и оценивают качество своей жизни по состоянию своего стула, я тоже верил, что именно в это утро пришла очередь нормального плотного говна. Оно должно было однозначно подтвердить, что долбаный гастроэнтерит, который мы все подхватили, ушёл навсегда. Оно также сигнализировало бы об изменениях к лучшему в моей общей карме. Видит Бог, она бы мне пригодилась.
К несчастью для моей зацикленной на испражнении психики единственные доступные удобства состояли из нескольких длинных деревянных досок два на четыре дюйма, уложенных крест-накрест поверх неких козел. Доски на козлах образовывали огромное поле для игры в крестики-нолики. Яма для говна была вырыта в земле под центральным квадратом.
По-видимому, местные рабочие жаловались командованию насчёт того, что прибывающая пехота повсюду срёт, оставляя необычайное количество липких противопехотных мин во всех мыслимых укромных уголках и закутках. Крестики-нолики над ямой должны были локализовать проблему.
В начальной школе места общественного пользования без дверей казались забавными, даже смешными. В старших классах, когда мы были исполнены застенчивости и подростковых волнений, они резко стали несмешными, и посему мы их избегали, даже несмотря на то, что это могло привести к случаям непроходимого запора. Мои взгляды не слишком изменились со школьных лет, по крайней мере, не в этом вопросе. Срать на публике было таким же нецивилизованным делом, как сама война. Нелегко было решиться делать это, сидя верхом на деревянных досках над кратером, словно какой-то крутой бомбардировщик, пока целая очередь зевак на тебя смотрит. Оттого, что все на меня таращились, у меня случился приступ боязни сцены, который запечатал мой кишечник так, как будто он наполнился цементом.