К черте полудня, поглощая тень,
Как будто близилось к возку и рогу.
Народу прибывало: всем не лень!
Не столь густы муравы полевые,
Сколь толпище, что шло к Мосту в тот день.
Там были кривоногие, хромые,
Кто косоглазый, кто паршой порос,
Припадочные, хилые, блажные;
Одни, как херувимы, цвета роз,
Другие грыжу подвязали туго;
Вот веки рваны, вот приплюснут нос;
Пятнадцать или двадцать из их круга
Стаканы в охладителях несли,
Шли вместе, натыкаясь друг на друга.
Я также видел: перед нами шли
И те, что давят виноград удало.
Что было дальше, каждый мне внемли.
Один с другим судачили, но мало:
Как будто море, где за валом вал,
Бурлящая толпа их оттесняла.
Когда мы подошли, их вождь узнал
И подмигнул, тая в устах усмешку;
«Да здравствует бригада! – им сказал. —
Как хорошо вверху быть и в потешку,
Пред сбором винограда, пить вино,
Глотая залпом или вперемешку!»
Один ему: «Поешь ты мудрено».
Он говорил с трудом, слова глотая,
И после как отрезал: «Хватит, но!»
Обнять затем пытался краснобая
И прянул, но отброшен был волной
И обнял тех, кто рядом шел, у края.
Так пес, плывущий чрез поток речной,
Против теченья метит, но впустую,
Несется вниз, влекомый быстриной.
«О сер, мне назови его, прошу я,
Чтоб не стоял я точно дурачок».
Так я, и вождь измолвил речь такую:
То Люпичин Тедальди, мой дружок,
Ему я подмигнул, узрев при этом
Укропа на главе его пучок;
Багровый лик, глаза искрятся светом,
И на ногах стоит нетвердо он,
Но слушай, что он делал этим летом.
В жару, когда цикадный слышен звон,
С бригадой вместе (за столом сидели!)
Им был потоп нещадный учинен.
Все выплыть со стаканами сумели,
Лишь о своем стакане он грустил
И вышел налегке, без груза в теле.
Прискорбно прерван пир застольный был,
И сделалось причиной общей муки,
Что кто-то громко ветры испустил.
Под бульканье воды, под злые звуки
Воздвиглась буря; словно решето
Стаканы стали, не возьмешь и в руки.
Поднялся Люпичино и на то
Соседу сбоку молвил в раздраженьи:
«С тобою впредь не сядет уж никто.
Свершил бы ты такое прегрешенье
При древних предках, какова тогда
Была б расплата за твое смерденье?»
И тот ему: «И поделом беда:
Фасоли на обеде съели груды.
Вестимо, вздулось (ни к чему вражда!),
А жажду не залить из той посуды».
Тут Бенедетто слово взял, пия:
«Отец – вино (он молвил), и не чудо,
Что дети мы его, одна семья,
И значит, нам не след пылать враждою.
С тобой поспорю, Леонардо, я:
В вино коль погрузишься с головою,
То и наружу ты вино прольешь,
А жажду погашают и водою».
Так он сказал, и пыл угаснул сплошь,
Все утешали Люпичино следом:
«Ты, Бенедетто, – молвили, – хорош».
Антею он (тот был его соседом):