— Тихо. Лежим!
Мать моя женщина! По крайней мере Костина точно — клонирование здесь пока не известно. Куда меня опять потянуло?
— Маша, не ворочайся, замри.
Вот это мы попали — войсковая колонна. Пять, семь, десять, пятнадцать — и всё трёхосники. Так, а это орудия пошли. Две батареи ПТО, колотушки тридцать седьмые. Батарея семьдесят пятых, опять грузовики с пехотой. А это что — сотки или стодвадцатые? Отсюда не разобрать. Они что, целую дивизию гонят? Тогда нам здесь точно до обеда куковать. А это что? Ага, зенитная батарея, лёгкие. Опять пехота, батарея семьдесят пятых, снова ПТО… Покемарить что ли пока, похоже, это надолго. Во-во — бронеавтомобили, а вот это, похоже, миномётчики катят. Если они и тылы с собой тащат, то всё — можно спать ложиться.
— Маш, — скашиваю глаза на прикусившую губу девушку. — Как просвет появится, толкни меня. Буду храпеть, не трожь — всё одно за таким шумом не слышно.
— Ты… Там же Ванька…
— Да не замёрзнет он, тепло ещё… Ладно-ладно, шучу я так, не нервничай — всё будет хорошо. Не спешите нас хоронить, у нас ещё есть дела, у нас дома детей мал-мала, да и просто хотелось пожить…
— Это стихи?
— Не знаю, похоже… Не помню…
— Твои?
— Ну, уж это вряд ли…
— А ещё что-нибудь расскажи.
— Блока в школе проходила?
— Да, "Двенадцать" и "Скифы".
— А это?
Когда в листве сырой и ржавой
Рябины заалеет гроздь,
Когда палач рукой костлявой
Вобьет в ладонь последний гвоздь…
Мимо продолжала тарахтеть немецкая военная машина, а девушка с тёмно-карими глазами смотрела куда-то в высоту, не замечая, наверное, даже кроны деревьев нависающие над нами. Может она, и правда, что-то видела там?
— А ещё?
— Цветаеву читала?
— Нет.
— Тогда…
Вы, чьи широкие шинели
Напоминали паруса,
Чьи шпоры весело звенели
И голоса,
И голоса.
И чьи глаза, как бриллианты,
На сердце оставляли след, —
Очаровательные франты,
Очаровательные франты
Минувших лет…
Тишина. Там, на дороге, грохот, а здесь тишина. Так можно и немецкий патруль прозевать.
— А почему я раньше такого не слышала?
Что мне остаётся — только пожать плечами.
— Какие наши годы. Мы ещё много услышим, много прочитаем, и, может быть, много напишем сами.
— Мы, правда, не умрём?
— Машуль, все когда-нибудь умирают, но мы — нескоро.
— Спасибо, — по щеке девушки скользнула слезинка, которую очень хотелось поймать губами, но я, конечно, этого не сделал. — Расскажи ещё.
Колонна всё шла и шла, а я читал стихи — Блок, Есенин, Северянин, Баратынский, Давыдов… Оказывается Костя был большим любителем поэзии. А ещё в голове вдруг всплывали строки авторов, которых я не помнил или чьи имена мне ни о чём не говорили — единственным их отличительным признаком было то, что это были хорошие стихи. Фляга с водой опустела на две трети, уж больно горло пересыхало от такой непрерывной декламации, когда всё кончилось — дорога опустела. Ого, больше двух с половиной часов.