Гушмазуко подходил к аулу Харачой, когда на востоке вдоль горизонта только-только протянулась розовая полоска и звезды начали гаснуть. Освободившись из тюрьмы, он шел, делая короткие привалы, — спешил скорее попасть домой; ему не терпелось узнать, как там обстоят дела и какие его поручения успел выполнить Зелимхан. Старик шел ночами, так как не совсем безопасно было подойти к родному аулу днем. Грозил же ему в свое время пристав Чернов, что не даст Бахоевым житья в Харачоевских горах. Вот и старался Гушмазуко не попасть на глаза какому-нибудь начальству.
Бици уже проснулась и, отправив Зезаг по воду, хлопотала во дворе. Увидев вошедшего во двор свекра, она тут же бросила веник и быстро пошла ему навстречу:
— Дада[7], это как же? Ой, слава аллаху, что вы вернулись, — взволнованно говорила она, обнимая старика.
Улыбаясь, Гушмазуко сдержанно обнял невестку, затем взял на руки внука, выбежавшего из дома, и, поглаживая его белый круглый подбородок, забормотал что-то свое. На глазах этого старого сурового человека показались слезы. Он молча ласковым взглядом встретил свою жену. Мужчине недостойно проявлять суетливость. Потом спросил у нее:
— Что нового в доме?
— Да все то же, — ответила жена, немного помолчав. Но по ее голосу Гушмазуко понял, что далеко не все здесь так, как было до его ухода.
Войдя в комнату, Гушмазуко аккуратно откинул полы своего грязного, пропахшего потом, залатанного рыжего бешмета, присел на низенький стульчик и нежно привлек к себе внука. Густые порыжевшие брови старика и узкий лоб были в пыли, маленькие темно-карие глаза блестели как-то неестественно. Смуглое, утомленное невзгодами лицо его было даже красивым. На нем лежала сейчас печать умиротворенности, хотя чеченец хмурился. Видно, мысли бродили в его голове невеселые, и от обретенной свободы он ждал больше забот, чем радостей.