— Вот удивила! У «Метрополя» и сейчас меняют.
— Меняют, да не столько дают, сколько давали тогда.
— Ну и сколько давали тогда за доллар?
— Рубль.
Вахтер наконец расхохотался, а уборщица обиженно защебетала:
— А что, по-твоему, по тем временам пятнадцать тысяч рублей были не деньги?
На этой фразе раздался звонок, и Трубников поднял трубку. Звонила жена.
— Ты еще на работе? — спросила она.
— Да.
— Домой собираешься?
— Буду в одиннадцать. Сейчас я поеду в больницу к Диману.
Было уже без пятнадцати девять. «Пора», — сказал сам себе издатель и начал неспешно одеваться. А из коридора между тем энергично доносилось:
— Вот сейчас все бросились рожать за деньги американским миллионерам. А знаешь, кто первый ввел эту моду? Я!
— Ну и чем ты гордишься? — недовольно пробурчал вахтер. — Что ты стерва и показала стервозный пример?
Трубников оделся и вышел из кабинета. Уборщица тут же умолкла, а вахтер, осклабясь, фальшиво удивился:
— Это вы до сих пор работали, Евгений Алексеевич? Поздненько вы сегодня.
— До свидания, — буркнул Трубников и вышел на воздух.
Прежде чем сесть в машину, он зашел в гастроном. Накупив все, что полагается для больного, Трубников бросил пакеты на сиденье и завел машину. Ровно в половине десятого он трижды бибикнул у крыльца больницы и вышел с пакетами из автомобиля. Через минуту входная дверь с готовностью распахнулась, и медсестра в белом халате сделала пригласительный жест.
— Куда вы столько накупили? Ему все равно нельзя.
Она провела по лестнице на второй этаж и остановилась у двери с цифрой четыре. Трубников сунул ей пятидесятидолларовую банкноту и толкнул дверь.
Колесников лежал под капельницей с закрытыми глазами, но был уже не так бледен, как утром. Он медленно повернул голову на посетителя и сразу оживился:
— Женька! Ты у меня единственный друг. Я знал, что ты меня спасешь. Молоток, что приехал.
— Куда валить? — спросил Трубников.
Дмитрий перевел взгляд на пакеты и присвистнул:
— Вали на тумбочку. Мне все равно нельзя. Кстати, бутылочки нет?
Трубников не ответил. Избавившись от провизии, Евгений придвинул стул и сел у изголовья больного.
— Ну, как себя чувствуешь?
— Очень хреново. Очень…
Колесников страдальчески опустил веки и застонал.
— Вены сшили?
— Умоляю, не говори мне про вены! Я очень впечатлительный, — поморщился Диман. — Если ты имеешь в виду самочувствие в смысле здоровья, то оно удовлетворительное. Но морально мне очень плохо. Этот Олег стоит у меня перед глазами как живой.
Колесников снова в бессилии опустил глаза, а Трубников подавил улыбку.
— Как живой, говоришь? А он и есть живой.