Колесников дернулся и испуганно покосился на дверь.
— В том-то и дело, что живой! Я его убил, а он как ни в чем не бывало разгуливает по Москве. И Марго ведет себя так, как будто ничего не случилось. Как будто сама не уговорила меня укокошить своего молокососа.
«Все ясно. Это шизофрения, — сделал вывод посетитель. — Нужно с ним поосторожнее».
— А может, тебе приснилось, что ты его убил. А на самом деле не убил. Так бывает иногда…
— Да ты что? — вытаращил глаза больной. — Ты меня за шизофреника считаешь? Может, ты думаешь, что у меня крыша поехала? Я в него всадил две пули вот этой самой рукой…
Колесников так разволновался, что капельница едва не загремела на пол. Как раз в правую руку и была воткнута игла, а на левую — наложена шина.
— Успокойся, — потрепал по плечу Трубников. — Верю, что укокошил. Главное, не волнуйся. Выпишут — мы с ним разберемся.
— Правда разберемся? — воскликнул Колесников, и его глаза наполнились слезами. — Ты мой единственный друг…
— Только не говори психологу, что порезал себя из-за того, что убил человека. А то упечет в психушку.
— Я что, идиот? — зашевелил усами Колесников. — Меня не в психушку, а за решетку упрячут. Я психологу сказал, что у меня жуткая депрессия от одиночества. Жениться мне, словом, надо и детей заводить. Дети — лучшее лекарство от депрессии. Так я сказал врачу.
«Смотри-ка, шизофреник, а соображает», — удивился Трубников.
— А вообще, — произнес Евгений как можно мягче, — на убийцу ты не похож. У убийц глаза неподвижные. А у тебя они всегда бегают. Я знал одного киллера. Он раньше ошивался в одном подвальчике на Таганке. «Харчевня» называется. Так вот, когда он входил в «Харчевню», все посетители затихали.
Колесников вздрогнул и ошеломленно впился в глаза.
— Слушай, — произнес он с ужасом, — ты сейчас слово в слово произнес первую строку из моего романа.
— Какого романа? — недовольно поморщился Трубников, подозревая, что лечения в психиатричке не миновать.
— Исторического. Про королеву Марго. Вот он у меня, под башкой! Возьми!
Трубников сунул под подушку руку и нащупал общую тетрадь.
— Как она у тебя здесь оказалась? — удивился он.
— Я, прежде чем перерезать вены, сунул роман под ремень, чтобы уйти вместе с ним. Потому что это самое подлинное, что есть во мне. Ты возьми, почитай!
— Ты что, написал роман? — спросил Трубников.
— К сожалению, нет. Я только начал его писать в восемьдесят девятом году, — грустно вздохнул больной.
— В восемьдесят девятом?
— Ну да! Ты помнишь, после девятого совещания мы ходили по издательствам со своими стихами, а нам везде говорили, что стихи теперь вряд ли будут печатать? Вот если бы вы принесли по историческому роману, тогда бы опубликовали без разговоров. Ну, я сразу после этого и сел за исторический роман. Но дописать не довелось…