Людмила Александровна прервала его голосом, дрожащим от волнения:
— Но если мне не надо вашего раскаяния, это, конечно, еще не значит, что я не презираю вас. Мое общество — не для людей, запятнанных подлостью. А с Людмилой Рахмановой вы поступили подло!
Она умолкла. Ревизанов был покоен.
— Ваша гневная речь, — начал он, — меня не удивляет: я ждал ее. Но, признаюсь, она звучит немного странно после панегирика благодетельному действию времени: настолько странно, что я даже не особенно убедился в целительной силе давности, которую вы так одобряете… Позволите вам предложить один вопрос — конечно, совершенно теоретический?..
В игривом тоне речи Ревизанова, в его учтивой полуулыбке, в почтительном, но самоуверенном взоре, в изысканно-вежливой позе Верховская прочла, под красиво разыгрываемою ролью, серьезную угрозу.
— Раз я допустила этот ненужный и неосторожный разговор, вы вольны спрашивать, что вам угодно.
— Благодарю вас. Итак, у нас имеется praesumptio [16]: Людмила Верховская и Людмила Рахманова — два разных лица. Людмиле Верховской до похождений Людмилы Рахмановой и пятнышек на жизни этой милой девочки — нет никакого дела. Хорошо-с. Теперь ответьте мне по чистой совести: если бы кто-нибудь взял да рассказал всему свету историю любви Людмилы Рахмановой и Андрея Ревизанова, как отнесется к этому Людмила Верховская?
— Что это? шантаж?
Людмила Александровна смело взглянула в лицо Ревизанову. Он более не улыбался: щеки его были бледны, взор сверкал сталью.
— Шантаж, — угрюмо произнес он, — обидное слово… но пусть будет даже шантаж! Зовите, как хотите, я не боюсь слов. Ах, Людмила Александровна, пустые речи говорили вы мне о давности, о лечении старых ран благодетельным временем. Полно вам притворяться! Прошлое — власть, и горе тому, кто чувствует ее над собою, чье прошлое — тайная угроза, да еще и в чужих руках.
— Вы хотите показать мне свою власть надо мною?
— Я не говорил пока ничего подобного.
— Слишком ясно и без слов!
— Хорошо, допустим.
— Я не верю в вашу силу.
— Не обманывайте себя: верите!
— Нет и нет. Что можете вы сделать мне? Рассказать наш забытый роман свету? — кто же вам поверит? Да если и поверят, кто придаст значение такой старой истории? Вы даже не испортите мне моего семейного счастья; мой муж слепо верит в меня.
— Тем грустнее было бы ему узнать, что верить не следует, что вы обманули его еще до свадьбы, и — надо отдать вам справедливость — с поразительным искусством продолжали обман целые восемнадцать лет… Верьте мне: чем дольше человек был дураком, — простите за резкое слово, — тем неприятнее ему убедиться в своей… скажем хоть, недогадливости. Что касается света, — конечно, вы правы: девический грешок не будет в состоянии совершенно уничтожить ваше положение в обществе. Много-много, если посмеются задним числом, подивятся, как это холодная целомудренная Людмила Верховская умела отыскивать в своей душе страстные звуки, когда писала к Андрею Ревизанову.