Синев ответил на шутку довольно натянутым смехом:
— Тогда бы я не сидел с вами за одним столом.
— Напрасно. Следователю не резон быть пуристом. Якшайтесь с преступником, если хотите добиться от него толка.
— А скажите серьезно, Андрей Яковлевич, — сказал Синев, — как вы сами относитесь к этой вечной диффамации вас, из-за угла?
Ревизанов усмехнулся:
— Точно так же, как если меня ругают в открытую… вроде вас, например.
— Ме-е-еня?! — Синев даже руками развел.
— Довольно невинно спрошено. А историйку об уральском Крезе забыли?
— Это у Ратисовой-то?
— Именно у Ратисовой.
Синев сконфузился:
— Андрей Яковлевич… Фу! какое это было мальчишество!.. Послушайте, Андрей Яковлевич…
— Да нет: вы не беспокойтесь и не трудитесь извиняться, — остановил его Ревизанов, — я на вас не сержусь.
Синев мялся, красный, как мак:
— Меня стоило за уши выдрать, а вы великодушно промолчали.
— Я в таких случаях всегда молчу.
— Всегда?
— Обязательно.
— Опасная система, Андрей Яковлевич.
— Почему?
— Молчание могут принять за знак согласия.
Ревизанов презрительно повел губами:
— А мне какое дело? пусть принимают.
Синев смотрел на него с любопытством, почти жалостливым.
— Андрей Яковлевич, да ведь нехорошо… И как только в вас совмещается все это… ну, ведь сознаете же вы… Ну, признайтесь, поймите, скажите вслух, громко, что было нехорошо?
Ревизанов ответил ему без улыбки, с серьезным, почти угрюмым взглядом:
— Хорошо или не хорошо, а не переменишь, если было. Хвалиться нечем, а отрекаться — горд.
— Смелый же вы человек! — вздохнул Петр Дмитриевич, глядя на него с любопытством.
— Да, робеть и труса праздновать не в моих правилах.
— Дело в том, Петр Дмитриевич, — продолжал он, подумав, — что, если человек сам сознает в себе преступника и не боится им остаться, так трусить посторонней пустопорожней болтовни и считаться с нею — ему нечего.
— Послушайте! это… — начал было смущенный Синев.
Ревизанов захохотал:
— Нет, вы погодите хватать меня за шиворот. Я не дамся: я если и преступник, то на легальных основаниях.
Синев покраснел.
— Черт знает что такое! — проворчал он. — С вами разговаривать — что по канату ходить.
— Лет пять тому назад, — медленно говорил Ревизанов, — я поссорился с одним банкиром… Блюмом его звали…
— Я знаю эту историю.
— Он меня оскорбил, а я его уничтожил. Сперва подразнил и помучил на биржевых качелях: de la baisse, a hausse [18] — а потом, просто-напросто, взял из его конторы свой вклад, крупный таки куш, в минуту самых трудных платежей. Что называется, взорвал банкира на воздух. Блюм лопнул и бежал. Теперь где-то в Америке околачивается. То ли фокусы белой магии показывает, то ли сапоги на улицах чистит. Десятки семейств разорились, были случаи и самоубийств, и сумасшествий…