— Ты вот что, годок, — он кашлянул, — за ящики люди тебе спасибо шлют. Заплатить им нечем сейчас, потом рассчитаются. Но зараз еще дело есть.
— Мне плата без надобности. Без куска не сижу. Живой пока.
Маленькие темные глазки Ивана Матвеевича блеснули:
— Толковый ты старик, годок! Только вот в голове у тебя, как в сундуке у плохой хозяйки, всё спутано.
— Это еще что? — сердито насупился Федор Григорьевич.
— А то и есть, человек ты хороший, — Гончаренко понизил голос, — что зря ты допустил к себе Мишку. Не нашего он поля ягода, и не к чему ему околачиваться тут было. Хоть теперь он и в хороших руках, однако твоей Лизаветы нету. Дороговато обошлось...
— Это как понимать, в хороших руках?
— Узнаешь, когда время придет, не к спеху. А хлопот тебе Мишка ой-ой сколько еще доставит, не обобраться. Разве Зотов может смириться, что наследника его с пути сбили!.. Да не об нем речь, об тебе. Я тебя спрашивал: как ты жить думаешь? Лизавету, говоришь, искать будешь? Вот давай вместе и поищем.
— Как? — тоскливо вздохнул Федор Григорьевич.
— Тут, годок, вот что получается: японцы нас гнут почем зря. Простой народ, значит. Однако Зотовых не трогают. Так? Так. А почему гнут? Да опять же через Зотовых и Семеновых... И меня смутили, было, сволочи. Мыслимое ли дело — против своего же народа пошел, и вот до сей поры в родную сторону посмотреть стыдно. Да... Кто за нами следит? Свой же, русский, — он сплюнул, — назвать-то его русским язык не поворачивается. Вот тут какой механизм! Наверху, значит, японцы, пониже, а то и рядом, Зотовы и Семеновы, потом союзы разные эмигрантские, потом полиция, а уж в самом низу — мы...
— К чему клонишь-то?
— К тому, что они сообща нас жмут, а мы поодиночке руками махаем да ахаем.
— И нам, выходит, сообща надо? — недоверчиво спросил Федор Григорьевич. — Узнает японец — и конец.
Гончаренко засмеялся:
— Не надо, чтобы узнал. Окрепнем — сами ему заявку сделаем.
— Это бы хорошо. Да стар я.
— А тебя воевать и не заставляем. Нам твое умельство нужно. Может, квартира еще кой-когда, — Гончаренко встал. — Ты подумай, годок. Долго мы слепыми кротами жили. Спасибо, Россия открыла глаза. Теперь дорожка проторена. Ты подумай.
Попрощавшись, Иван Матвеевич ушел.
Федор Григорьевич долго сидел у окна. Что думать? Что думать! Кого бояться ему? Ради кого беречь себя... Нет, не это. При чем — беречь? Выходит, если бы дети были, то отказался бы?.. Нет!
На улице тихо. Ни одно окно не светится. Люди ложатся спать вместе с курами, чтобы не платить лишнего налога. До свету и поднимаются — работать весь день, до вечерней зорьки.